Чтобы все было в прошлом. В том прошлом, какое захочешь в эти минуты видеть, и видеть его таким, каким хочешь!
Кручинин не спеша шёл на городскую станцию. Через час билет был в кармане. Жаль, конечно, что поезд идёт только вечером. Придётся выдержать этот праздник — свой собственный юбилей… «Юбилей чародея»! Не любит он юбилеев!.. А впрочем: ерунда! Пусть поют, пусть величают, пусть будет «юбилей».
Кручинин шёл по бульвару. Ноги мягко ступали по шуршащему лиственному ковру. От земли поднимался горьковатый запах палого листа. Кручинин опустился на скамью и снял шляпу. Холодный ветер с Даугавы впился в волосы, растрепал бороду.
Лишь кое-где дубы ещё сохранили побуревшее от утренников вычурное одеяние, но и они уже зябко расставили почерневшие сучья. На опустошённых клумбах неопрятной щетиной торчали остатки цветочных стеблей. Все вокруг казалось умирало… Умирало?.. Нет, нет! Это был только отдых земли, истомлённой ласками солнца; только благодатный сон под одеялом снегов, перед новым праздником брака и нежных объятий весны. Потом снова дурманящий натиск знойного лета и снова освежающие слезы осенних дождей, шуршание листьев, возвращающихся на землю, из соков которой они родились… И снова зима… и снова… снова…
Какое новое восприятие времени!.. Будущее приобретает небывалую дотоле, огромную ценность; минуты становятся днями, дни — годами. Разве он не был всегда убеждён, что прошлому свойственна неподвижность, обеспечивающая его доступность в любое время, — стоит протянуть руку. А тут вдруг его охватило опасение: что если прошлое утечёт между пальцами, будет утрачено навсегда, если он не успеет его собрать на страницах своих записей.
Кручинин провёл рукой по лицу: не стоит ли он перед опасностью стать пленником своего прошлого? Не лучше ли мобилизовать силы на использование оставленного ему будущего?.. Нет, без овладения прошлым, опрокинутым в будущее, невозможно строить жизнь! Где же и черпать опыт для этой стройки, как не в прошлом? Не понять своего прошлого — значит не понять будущего… Кажется, он повторил слова какого-то философа?.. Не беда, теперь не до того, чтобы разбираться в таких тонкостях: если мысль кажется верной, он обязан ею пользоваться, как своей собственной! Таково право спешащих. Разве в его положении собирание мыслей не равносильно самому активному действию? Разве подведение итогов прошлого не есть вторжение в будущее? Или настоящее не рождается прошедшим, а будущее настоящим. Если мы не считаем своё будущее абстракцией, то тем более не является абстракцией прошлое. Его надо взять и как великую материальность, как оружие передать дальше, по строю — тем, кто принимает пост на будущее.
На какое-то мгновение Кручинину показалось, что он занимается пустяками: чем-то мистическим повеяло на него от собственных размышлений. Но он тут же отбросил этот страх: метафизика, конечно, не оружие материалиста. Он живёт переработкой в своём сознании реального мира. Но кто сказал, что прошлое — не такая же реальность, как настоящее. И даже реальность более устойчивая, поскольку она заключена в ясно очерченные рамки времени, тогда как настоящее в каждый данный миг является ещё будущим со всеми нереальностями этой загадочной категории и так же в каждый данный миг становится прошлым.
Говорят, что писать вообще — нетрудно, а трудно написать что-то стоящее. Это он будет помнить ежеминутно. Когда остаётся мало времени, нельзя сгребать подряд всё, что было, надо отцеживать мысли сквозь самое тонкое сито критики.
Кручинин глядел в серую, затянутую мглой мелкого дождя пустоту бульвара, но взгляд его, как у слепого, не фиксировал ничего, ни на чём не останавливался. Туман, собираясь на бровях, в нависших на лоб волосах, холодными каплями падал на лоб, стекал за воротник. Кручинин поёжился, устало поднялся и пошёл с непокрытой головой, не замечая холодного ветра. Шляпа осталась лежать на скамье.
Он медленно шагал по дорожкам, машинально обходя лужи. Заслышав сзади торопливые шаги, он обернулся: перед ним стояла, смущённо улыбаясь, девочка лет десяти. Она протягивала ему его мокрую шляпу. Сказала несколько слов по-латышски и, видя, что он её не понимает, смутилась ещё больше. Растерянно поглядела на шляпу. Кручинин надел шляпу и протянул девочке руку. Она нерешительно подала свою маленькую ручку. Кручинин нагнулся и нежно коснулся губами холодных худеньких пальчиков. Сказал, улыбнувшись:
— Палдиес.
Девочка сделала книксен.
Несколько минут они в нерешительности стояли друг против друга. Кручинин поклонился, церемонно приподняв шляпу; девочка снова сделала книксен, и они разошлись. Он шёл не оборачиваясь, глядя себе под ноги. Шляпа оставалась в руке, промозглый ветер продолжал трепать волосы.
Приятным сюрпризом этого дня было переданное Кручинину Краушем приглашение к первому секретарю. Спрогис поблагодарил Кручинина за негласное и добровольное участие в расследовании дела Круминьша и, выглядывая из густого облака трубочного дыма, принялся с весёлым видом вспоминать «немножко древнюю историю» — годы, когда они вместе воевали на фронтах гражданской войны. Вероятно, он искренне полагал, что этой темы достаточно для большого дружеского разговора, но она оказалась исчерпанной в несколько минут. «Немножко древнюю историю» быстро заслонила животрепещущая жизнь с её трудами и радостями, в жарком котле которой ежедневно варились вое трое. Трижды входивший в кабинет секретарь, работники, приносившие на подпись неотложные бумаги, наконец звонок из района вернули мысли из далёкой страны воспоминаний к действительности дня.
Спрогис долго вытрясал и раскуривал потухшую трубку, переживая только что законченный разговор с районом, проворчал в раздувшиеся щёткой усы:
— Удивительно!.. Кое-кто не хочет понять, что нельзя, обманывая партию, кормить народ обещаниями. Самые пышные слова не заменяют хлеба и сапог. Это было хорошо в притче: питать пять тысяч человек пятью хлебами. А мы обещали сытно накормить и хорошо одеть людей — так извольте иметь не пять пар сапог и не пять хлебов, а пять тысяч. Правильно говорит пословица «Москва слезам не верит». И незачем им верить. Для народа у нас не должно быть «объективных причин». Раз мы взялись руководить — хлеб и сапоги на стол! Я не могу и не собираюсь ссылаться на «объективность» обстоятельств.
— А было время, когда у нас одна шинель приходилась на двоих и один хлеб на десятерых. И ничего — отбили все четырнадцать держав и завоевали революцию, — заметил Крауш. — Бывают и неполадки. Не зря же приходится искать лучших форм. Последняя реорганизация…
Спрогис сердито замахал рукой, отчего клубы дыма заплясали вокруг его головы.
— Не говорите мне об этих пересадках. Мы не крыловские музыканты. Увертюра уже сыграна. Идёт концерт на радость всему трудовому человечеству! — И перегнувшись через стол, крикнул Кручинину так, словно тот был на другом конце комнаты: — Вот он. — Рука секретаря с зажатой трубкой едва не коснулась груди Крауша. — Он воображает, что такие истории, как дело Квэпа и прочих, идут какой-то сторонней дорогой. Но вы же сами вместе с ним убрали, сбросили с нашего пути этот камень. И так мы отбросим все препятствия. Все! Каковы бы они ни были! Только не дайте желанию покоя усыпить в себе стремление к схватке. Идеологическая борьба за нами, практика обороны — за вами. Звание слуги народа нельзя снять с себя вместе с погонами или лампасами. Впрочем, их-то с вас уже давно сняли. Они вам не мешают.
— Толстой где-то говорил, — с усмешкой заметил Кручинин, — что чем меньше люди будут хлопотать об общем благе и чем больше станут думать о своей душе, тем скорее достигнут общего блага.
— Вот потому нам с ним и не всегда по пути, — сердито выбросил Спрогис. — Хотя он же говорил, что ради самого себя нормальный человек не решится убить другого человека. Ради ближнего — это уже легче. А ради «общего блага» самый разнормальный человек спокойно убивает тысячи и миллионы. Так изобретается оправдание любой войны, будь она сто тысяч раз несправедливая, ведись она в самых корыстных интересах шайки грабителей и во имя выдуманного прогресса выдуманного человечества вообще, какового, как известно, не существует…
— Слово смерть, к сожалению, очень часто встречается в практике нашей профессии, — сказал Кручинин.
— Так вот ваше дело и заключается в том, чтобы разобраться, во имя чего или кого причинена смерть, и кому она причинена. Для этого у вас в руках марксистская наука. Наша советская наука о праве и правде.
— К сожалению, наша юридическая наука не избежала участи некоторых других областей идеологической надстройки…
— Что вы хотите сказать? — насторожился Спрогис.
— И в нашей области находились «гении», мешавшие юридической науке развиваться планомерно, в ногу с жизнью, — спокойно ответил Кручинин.
