— Ф-фу! — вздохнула она, облегченно и счастливо улыбаясь, подходя к нему совсем близко. — Спасибо тебе! Ты хочешь? — спросила просто.
Он не ответил. Стал медленно расстегивать пуговки на ее груди.
…Через какое-то время он сел краю кровати, стал закуривать.
— А тебя как звать-то? — спросил.
— Лизавета, — она живо повернула к нему лицо. — А тебя?
— Дмитрий. Дима.
— Я тебя буду Митей звать.
— А чего же ты, Лизавета, так орешь? — спросил он, не зная, о чем с ней говорить.
— Ой! Я орала, да? Я не нарочно, честное слово!
— Еще бы не хватало, чтобы нарочно… Ну, и что же ты, Лизавета, собираешься делать?
Она опять сделала лицо, готовое к плачу.
— Не знаю я…
— Муженек твой, насколько я понимаю…
— Он куда-то в, командировку сбежал — специально, я знаю!
— Паспорт тоже сперли?
— А вот и нет! — радостно засмеялась она. — Он у администраторши, в Доме рыбака. Только у меня там не уплочено… Я потому оттуда и сделала ноги — хотела к Люське вещи перенести, ну, а паспорт, думаю, как-нибудь потом.
— Люська тебя по номерам и таскала?
— Зря ты так. Она хорошая женщина.
— Не сомневаюсь. Значит, все будет так (если не согласна, можешь хоть сейчас уходить): я здесь еще — неделю. Эту неделю ты живешь здесь, но носу никуда не высовываешь! Если узнаю, что ты даже за дверь вышла — выгоню! Ясно?
Она смотрела на него зачарованным взглядом.
— Потом я тебе беру билет и отправляю домой. Нечего тебе тут болтаться. Скурвишься, не успеешь и глазом моргнуть.
— Ой, Митя… — она перевернулась лицом в подушку. — Можно, я буду вас Митей звать? Мне так плохо тут, стыдно!
— Ладно, ладно… — Он погладил ее по голове, как малого ребенка. — Бывает. Считай, что тебе все приснилось.
— Да-а… А чемодан украли — тоже приснилось? Мне даже переодеться не во что! А этот гад еще и платье порвал!
— Вот и хорошо, что порвал — меньше соблазну будет в коридор высовываться.
Вы… ты что ж думаете, что я совсем уж… такая? — она вскинулась видом оскорбленной невинности.
Он опять погладил ее по голове и засмеялся:
— Не такая, не такая. Успокойся. Эх ты, балда иванна!
— У него было ощущение, что он ужасно взрослый, а это — дите малое. Но тут дите малое живо перевернулось под простыней, рука ее проворно шмыгнула по голой ноге его, отыскивая: — Ты еще хочешь… — произнесло с удовлетворением и с превосходительностью в голосе.
— Только, если пообещаешь, что орать не будешь.
— Обещаю, обещаю…
Опять, мельком, он подумал о Наде. А потом быстренько и косноязычно вот что придумал в оправдание свое: «Это то, что стоит между нами, между мной и Надей. Я это уничтожаю…» — и на сей счет временно успокоился.
Утром, чуть свет, в номер постучали.
Хмурый и злой, ДэПроклов открыл, с недоумением уставился на лысоватого, худенького гражданина, который улыбаясь зрил на него.
— Не узнал?! Точно, не узнал! — заулыбался тот и того шире. — Я — Виктор, ну… муж Ирины!
— А-а! Ну, конечно! — ДэПроклову стало неловко. — Темно тут, а я к тому же и спросонья и с похмелья. Заходи!
Тот прошел, сел возле стола. Чувствовал себя явно стесненно.
— А я только сменился, домой пришел, Ира рассказала — я сразу сюда! Извини, что в такую рань.
ДэПроклов глянул на часы — не было еще и восьми.
— Не бери в голову! — великодушно отозвался он. — Вот только утреннюю гимнастику сделаю… Тебе налить?
Тот засмущался: «Самую малость…»
— Будь здоров. Я рад видеть тебя, — сказал ДэПроклов.
— Я тоже рад. Мы все рады, — серьезно отозвался Витюша. — И я, и Ирина, и все. Хорошо, что ты приехал.
Витюша за прошедшие годы очень изменился — как бы подсох, заметно полысел и, как у многих тут, неприятная егозливость обозначилась в нем, неуверенность некая, что-то приказчичье: «Я здесь уже не хозяин…» А раньше именно хозяйская веская уверенность в них, в камчадалах, пленяла: они были свои люди на своей земле.
— Ты давай закусывай. — ДэПроклов повел рукой по столу. — Небось, и позавтракать не успел?
— Не успел. Я, честно, так обрадовался, что ты приехал — будет хоть кому рассказать — что даже не раздевался. Сразу сюда побег, — он рассмеялся дробненьким смешком. — Экие, однако, у тебя тут разносолы!
— Так и давай, рубай — не стесняйся! Ты сказал: «будет кому рассказать»? Что это значит?
— То и значит, — хмуро и почти враждебно ответил Витюша. — Наши меня уже не слушают. Они, по-моему, думают, что я маленько крышей двинулся — со времен Надиной смерти. Главное, что ведь и сами не верят, но — молча! — он взял ножик и стал увлеченно, выражение лица имея хищно-плотоядное, отрезать тончайший ломтик с головки сыра.
— Я так понимаю, что у тебя есть доводы серьезные?
Тот кивнул, не в состоянии оторваться от хирургической своей операции.
— Тогда, давай, выпьем-закусим, не отвлекаясь, а потом ты все мне расскажешь.
Витюша, вкушая сыр, лишь молча кивнул.
— У-ух! — сказал ДэПроклов. — Довели, я смотрю, Камчатку до кондиции. Слез не хватает смотреть.
— Ет-то точно! — бодро отозвался Витюша, храня на лице счастливое послевкусие. — «Были мы люди, а стали людье», как сказал Осип Эмильич. Между прочим, хорошего сыру я не едал уже года три.
— А это — хороший сыр?
— Очень! На удивление! Хорошо созревший, молоко — летнее, с хорошего разнотравья, а сыворотка какая-то — потрясающая, я такой ни разу не встречал!
ДэПроклов поглядел на Витюшу уважительно.
— Тебя надо с одним старичком тут свести. Тоже очень и очень уважает сырок! Организуете здесь секту сырофилов, симпозиумы будете проводить, международные конгрессы…
— Секту организовать не фокус. Фокус — сыр приобрести.
Вспомнив своего соседа по самолету («Как его? Извольский… Леонтий, Иванович… — точно! Какое хорошее имя!»), ДэПроклов подумал: надо будет к старику затянуть, сыру купить, цветочков — «внуке», которая, зараза, так и норовит утечь на материк, даже и не познакомившись с ДэПрокловым… просто посидеть в тишине, поразговаривать о жизни…
И тотчас поймал себя на ощущении: он как бы и так и сяк старается отодвинуть момент, когда Витюша начнет выкладывать свои доводы о Надиной непонятной смерти. И, заметив это, плеснул по стаканам коньяк и сказал отважно:
— Выпьем! За Надю!
— Выпьем. За Надю, — сказал, мигом посерьезнев, Витюша. — За невинно убиенную Надю!
ДэПроклов взял сигарету, закурил, перешел сидеть в кресло.
— Давай. Излагай.
— Ты веришь, Дима, что Надя могла покончить самоубийством?
— Нет, — ответил ДэПроклов.
— Могла ли она сделать что-либо подобное над собой, не попытавшись объяснить это каким-то образом, не оставив хотя бы записку?
— Нет. Конечно нет. Только, давай, попроще! Что ты, как адвокат какой-нибудь, прости Господи! Надя (какой мы ее знали) не могла покончить с собой? Да. Записки не оставила. Это странно? Да. Что еще?
— Много чего… Ну, например, на запястьях у нее были синяки. Кто-то держал ее за руки.
— «Семейная сцена». Почему бы нет?
— Хе! Голобородько что-то похожее изложил.
— Что еще?
— Замок. Замок никак не был поврежден. Только вот на другой день после похорон Голобородько замок сменил.
— Ну и что?
— За месяц-за полтора до этого изо всех сил намекал, что собирает материал на нашенскую мафию, что ему по телефону звонят, угрожают расправой. Писал даже письма в ГэБэ. Егорку на материк отправил. Надю уговаривал тоже уехать — квартиру продать, дом на Кавказе продать…
— За месяца-за полтора, говоришь?
Они с Витюшей понимали друг друга, считай, без слов. Но до поры до времени считали себя как бы не вправе говорить в открытую.
— Игорек, и вдруг собирает материал на какую-то там мафию!?
— А я тебе что говорю?
— Намекал, что это — возможно, не самоубийство, а?..
— Очень глухо, очень глухо!
— Ишь ты… Ну, предположим, что он — такой умный, и что это вторая линия его обороны.
— А он ведь не дурак был, — неожиданно заметил Витюша.
— Выходит, да. Хотя я был о нем другого мнения. Двадцать восьмого сентября он, ясное дело, был у всех на виду?
Витюша рассмеялся. Ему явно удовольствие доставлял разговор с ДэПрокловым. Они об одном говорили.
— Был всекамчатский съезд барыг и ворюг — съезд, хочу сказать, пардон, предпринимателей и деньгоотнимателей — он с самого утра и до вечера — до того момента, как ему позвонили, был в нашем «кремлевском дворце съездов». Алиби, то есть, двести процентов.
— Как все это выглядело?
— В четыре часа соседка сверху пришла с работы. Услышала запах газа. Около пяти позвонила. В полшестого приехал «газ». Квартиру вскрыли. Увидели.
— Почему она была дома? День был будний?
