Кто-то глухо сказал:
— Может, Мартынов ошибся?
— Ошибки нет. После того как Мартынов положил портсигар в стол, в здание ЧК из посторонних приходили только два человека — они вне подозрений. Следовательно, украл кто-то из наших работников.
В кабинете стояла такая тишина, что было слышно, как тяжело дышал недавно перенесший испанку Ксенофонтов.
Дзержинский посмотрел на часы.
— Сейчас три часа дня. Я надеюсь, что в пять часов портсигар будет лежать на подоконнике в семнадцатой комнате. Она пустая. Константин Калугин, который работает в ней, сейчас в Нижнем Новгороде. — Дзержинский молча посмотрел на сотрудников, ни на ком особенно не задерживая взгляда, и закончил: — Никто наблюдать за тем, кто войдет в комнату семнадцать, не будет. Если портсигара в семнадцатой комнате к пяти часам вечера не окажется, сотрудник Мартынов за преступно халатное отношение к своим обязанностям будет наказан самым строжайшим образом. Вы свободны, товарищи. Яков Христофорович, позаботьтесь, чтобы сотрудник Мартынов до пяти часов не наделал глупостей…
Петерс отобрал у Андрея револьвер, привел в свой кабинет, дал свежий номер «Правды» и сказал:
— Если можешь, читай.
Андрей попробовал читать, но вместо строк видел только полоски.
Кто мог взять портсигар?
Какой позор! Хорошо, что Феликс Эдмундович помог выйти из положения. Услышав голос Дзержинского, Андрей успел нацарапать на бумажке: «Портсигар исчез!» — и передал ее. Прочтя, Дзержинский заговорил с профессором о котлостроении и минуты через две сказал:
— Что мы здесь сидим! Мы, наверное, мешаем нашим разговором товарищу Мартынову. Идемте ко мне.
И они ушли. Профессор увлекся беседой с Дзержинским и, видно, забыл о портсигаре. А может быть, он очень вежливый и решил не спрашивать?
Два часа — это очень много. Можно вспомнить всю свою жизнь. Это сто двадцать минут. А что такое минута?
В кабинете Петерса, прямо перед Андреем, висели круглые часы в деревянном коричневом футляре с надписью на циферблате: «Павел Буре». Большая минутная стрелка не двигалась, а прыгала. Постоит, постоит и прыгнет. Андрей смотрел на стрелку, а она все прыгала и прыгала.
Петерс вдруг спросил:
— Кто же, по-твоему, мог взять портсигар?
— Не знаю.
— Кто был в твоей комнате, кроме тебя?
— Только Мальгин. Но он, Яков Христофорович, не мог взять.
— Ты так думаешь?
— Уверен. Мальгин такой. Честнее его нет.
— Я тоже так думаю. Тогда кто же? Не мог портсигар растаять. Кто-то же его взял? Ты хорошо все осмотрел?
— Все. Сначала я торопливо смотрел. Я очень испугался, товарищ Петерс. А потом по-спокойному, все ящики вынимал и даже вытрясал.
— Пойдем еще раз посмотрим.
В комнате был Мальгин. Он только что вернулся с операции.
На своем столе Андрей увидел хлеб и конфету «Бон-бон». Это Мальгин получил для него в буфете. Там ему рассказали о случившемся.
— Посмотрим еще раз, — сказал Петерс, — хорошенько.
Когда ящики были проверены, Мальгин вздохнул и тихо произнес:
— Надо в другом месте искать…
Петерс спокойно сказал:
— А ты подскажи где.
— Пусть Мартынов выйдет, — угрюмо ответил Мальгин.
— Андрей, подожди меня в коридоре. Только далеко не уходи.
Минуты через две Петерс вышел необычно возбужденный и коротко бросил:
— Иди в мой кабинет. Я сейчас приду.
Стрелки снова запрыгали. Прошло минут десять, пока пришел Петерс. Он сел за стол, вынул из ящика папку и принялся читать. Иногда он посматривал на часы, каждый раз при этом говоря:
— Потерпи.
Потом Петерс сказал:
— Ну, пошли.
Каждый входивший в кабинет Дзержинского бросал взгляд на Мартынова и сразу отводил глаза. Все молчали.
Дзержинский взглянул на часы.
— Ровно пять. Товарищи Петерс и Ксенофонтов, посмотрите.
Они ушли. И снова в кабинете стояла такая тишина, что, когда зазвенел телефон, все вздрогнули.
Ксенофонтов не вошел, а влетел. В руках у него был портсигар. Следом вошел Петерс и как ни в чем не бывало спокойно сел — как будто иначе и не могло быть.
Кто-то засмеялся. Первым к Андрею подошел Филатов, подал руку:
— Поздравляю, товарищ Мартынов!
Андрей пожал руку, не зная, что сказать. Дзержинский постучал карандашом по столу.
— Спасибо, товарищи, — сказал он. — Благодарю за точность.
Андрей смотрел на Феликса Эдмундовича, как бы молча спрашивая: «Что же теперь?» Дзержинский вышел из-за стола и дотронулся до плеча Андрея. Мартынов совсем близко увидел глаза Феликса Эдмундовича — усталые, но с веселыми искорками. Но через мгновение Андрей увидел совсем другие глаза — холодные, неумолимые.
— Вы свободны, товарищи. Мартынов, Филатов, останьтесь.
Остались Феликс Эдмундович, Петерс, Ксенофонтов, Андрей и Филатов. Дзержинский прошел за свой стол, стоя открыл какую-то папку, гневно спросил:
— Скажите, Филатов, зачем вам понадобился портсигар?
— Я его не брал! — вскочил со стула Филатов. — Не брал! Впервые вижу!
— Вы говорите неправду, Филатов. Зачем вам потребовался портсигар? Ну!
— Я не соображал, что делал… Я хотел только напугать Мартынова…
— Чтобы он прекратил дело по обвинению вашего отца? — спросил Петерс. — Но ваш отец арестован на законном основании, он спекулянт.
— Я бесконечно виноват…
— Когда вы окончили гимназию, Филатов? — спросил Ксенофонтов. — И что вы после делали?
— В тысяча девятьсот пятнадцатом году. Потом служил в армии.
— На фронте были?
— Нет. Служил здесь, в Москве.
— Когда вы вступили в партию социалистов-революционеров?
— В прошлом году.
— Вы арестованы, Филатов! — резко кинул Дзержинский.
— Арестовать меня вы не можете! Я член партии социалистов-революционеров, работаю в ВЧК на основании соглашения между вашей партией и нашей!..
— Обо всем, что сделали вы, товарищи по вашей партии будут поставлены в известность. Никакая партия не может защищать воров. Товарищ Петерс, распорядитесь, чтобы бывший сотрудник ВЧК Филатов немедленно сдал мандат, оружие, все дела и был препровожден в Бутырскую тюрьму!
Возвращаясь домой, профессор Пухов на площадке второго этажа встретил коменданта дома Денежкину. На ней были новый оренбургский пуховый платок, сильно пахнувший нафталином, короткое пальто, подпоясанное офицерским ремнем, новые чесанки с галошами.
— Добрый вечер, Анна Федоровна!
Денежкина молча кивнула и, дождавшись, когда Пухов поднялся на третий этаж, крикнула:
— Надумал?
— Как вам сказать, — неопределенно ответил профессор. — Говорят, один переезд равен двум пожарам. Хлопот много.
— Это твое дело! Мне и моих двух комнат досыта хватает. Теперь не до балов. Если тебе на верхотуру карабкаться не надоело — валяй, лазай! Жену бы пожалел — в чем душа держится…
— Я посоветуюсь…
— Смотри не затягивай! А то я сама передумаю. Будешь потом просить. Москва слезам не верит, особенно буржуйским!
Пухов поднимался медленно, не хотел входить в квартиру, тяжело дыша. Лидию Николаевну больше всего, чуть ли не с первых дней совместной жизни, беспокоило сердце мужа — основания у нее для этого были: отец Пухова скончался скоропостижно, сорока девяти лет, за обедом.
Пухов поднялся на четвертый этаж, когда снизу опять раздался голос Денежкиной:
— Дежуришь сегодня!
— Где?
— Как это — где? На собрания жильцов надо ходить, гражданин профессор, тогда будешь все знать. Дежурим по охране домов от бандитов. Начало с темноты, конец в шесть утра. Да ты не ленись, спустись и распишись!
Подала общую тетрадь с привязанным к ней суровой ниткой карандашом.
— Расписаться и то не смог! Нацарапал черт те что!
— Карандаш у вас жесткий.
— И не жесткий он, а химический. Помусолить надо! Господи, ни черта-то вы, интеллигенция, не знаете! И не опаздывай. Понятно?
Лидия Николаевна вышла в переднюю в мужских подшитых валенках — профессор выменял их на толкучем рынке за парадные брюки, — в старенькой, изрядно тронутой молью каракулевой шубе с вытертыми рукавами, на плечах плед, на седых волосах — стеганый чепец покойной матери. Александр Александрович поцеловал холодную руку жены.
— У нас гость, Саша. В кабинете…
С дивана поднялся человек в шубе и шапке.
— Добрый день, господин Кияткин. Рад видеть вас в добром здравии.
— Если ваши слова не простая вежливость, дорогой Александр Александрович, я рад бесконечно.
Пухов потрогал железную печку, стоявшую посредине кабинета, — буржуйку, как все иронически называли такие печки-времянки.
— Извините… Лидуша, почему у нас так холодно?
