Яков легонько рассмеялся. Варвара, бороздя кончиком ботинка кошму, спросила:
— Почему, Кирилл Михеич, не нравятся вам киргизы? Они на лошадях хорошо ездят. Яков, я хочу на лошади кататься.
— Большевики прокатят.
Кирилл Михеич сказал с неудовольствием:
— Одно и умеют, — ездить на лошади. Собаки, и больше слов им никаких нету. Крови-то они больше русских боятся.
Старуха-генеральша в дверях по-мужски перешагнула через порог, сказала:
— В какие места меня завезли?.. Азия, Азия. Умрешь, поплакать некому. Архитектор идет, тоже азиатец… Знала бы, не поехала ни за что. На Кавказе черкесы красивее, а здесь — не лицо, комок растоптанной грязи какой-то…
— Карамель твои черкесы.
— Все-таки!..
Мать с дочерью заспорили. Братья тоже говорили между собой. Кирилл Михеич вздыхал. Через все комнаты несло бараниной и луком.
Шмуро, пригибаясь, вошел в комнату. Вытер мокрые усы, огляделся и спросил торопливо:
— Здесь все свои? — Прислонившись к стене, махая шлемом от подбородка к груди, сказал, глотая слюну: — Во-первых, протоиерей Степан утоплен в мешке сегодня утром. Тело еще не найдено. Во-вторых, Матрен Евграфыч и Леонтьев арестованы, час назад. Пришли четыре матроса и увели, даже чаю не дали напиться.
Генеральша рыхло опустилась рядом с Кириллом Михеичем. Мелкими, как горох, крестиками крестилась, бормотала… Офицеры вскочили и тоже встали вдоль стены. Одна Варвара лежала, по кошачьи заглядывая в лица.
— Необходимо, господа, скрыться. Протоиерей, чорт бы его драл, всех выдал. Перетрусил… Все равно не спасся.
Он вдруг заплакал. Генеральша, взглянув на него, широко разевая рот, закричала:
— Кровопийцы!.. Я вам говорила не уезжать!.. Что вам здесь понадобилось!
Варвара притворила дверь. Рот у генеральши хлюпал, на платье текла слюна. Десны открылись. Всхлипывая, Шмуро ощупывал для чего-то карманы:
— Зачем я в эту авантюру влез. Все Отчерчи… Неужели, господа, нельзя найти места? Пикеты, говорят, вокруг города. Кирилл Михеич, куда вы? Вы же здешний, вы должны знать.
Генеральша, ища образ сузившимися глазами, попеременно то молилась, то ругалась густой, еще не потерянной, руганью. Кожа собралась к ушам, нос удлинился и обмок.
Кирилл Михеич отвел локтем подскочившего Шмуро и, плотно притворив дверь, на крыльце вдруг вспомнил — шляпа осталась там… Здесь догнала его Варвара и тряся за руку, проговорила:
— Ничего. Они психопаты. Вам трудно здесь жить?..
Кирилл Михеич протянул к ней руку. Она еще раз пожала. Она повторила растерянно:
— Ничего. Жена у вас красивая.
Хотел было пройти к старику, но увидал на улице Пожилову, и за ней Лариса и Зоя. Кирилл Михеич свернул в постройку и сел на кирпичи, где уже однажды разговаривал с Запусом.
Пожилова искала в дому и мастерской, а он сидел и слушал разговор двух девиц. Одна, по голосу — Лариса, царапала зонтиком кирпичи и спрашивала:
— Почему у них всегда ярче платья, чем у нас, и духи крепче? На мужчин, наверное, это действует сильнее.
— Хоть и проститутки, а платьев у них больше, чем у нас.
— Тяжело, наверное, с каждым спать.
— Попробуй.
Девицы рассмеялись тихонько, совсем просто.
— С мельницы выгонят, пойдем туда. Ты бы пошла?
— Я бы пошла. Только не в нашем городе. Здесь все знакомые ходят. Стыдно будет. У нас тело крепкое, много дадут.
— Туда, я у рабочих слышала, и Франциск ходит.
— Маме надо сказать.
Они опять рассмеялись.
— А муж у Фиозы Семеновны, говорят, там часто бывает. Перины вытащат в залу и на перинах пляшут.
Зашебуршал песок и напуганный голос Пожиловой проговорил:
— Не нашла. Здесь где-то был, и лешак унес. Отец говорит: Фиоза в Лебяжье уехала. Догонять, может, побежал.
— В Лебяжье? А пикеты?
— Ей что? Она с комиссаром-то — берег да вода. Пропустят. Это у нас мельницы отнимать можно, скот тоже бери, а ихнее тронут разве? Сперва фершала кормила, а тут…
И, заметив выскочившего из простенка Кирилла Михеича, замолчала. Дочери фыркнули, махая зонтиками, выскочили за ворота и с хохотом побежали по улице. Пожилова оправила шаль и, выпрямив хребет, пошла к мельнице степенно и важно.
А Кирилл Михеич, вырывая путавшиеся меж сапог полы, вбежал в мастерскую и, стуча крепким кулаком о верстак, закричал:
— Ты что, старый чорт, какое имел право Фиозу отпускать? Велел я тебе? Я здесь хозяин, али нет? Пока не отняли мое добро — не сметь трогать… Убью, курвы!..
Поликарпыч отряхнул медленно бородку и, словно радуясь, указал на Артюшку:
— Я тут не при чем. Это его штука.
Артюшка затянулся папироской, сплюнул на край табурета и, сапогом стирая слюну, сказал:
— Не откусят. Тебе хватит. Явится, Михеич. А в Лебяжье я с ней цидульку черканул. Я отвечаю. За все, и за нее тоже.
Он вытянул ноги и, глядя в запылившееся синее окно, зевнул:
— Слышал? Попа утопили, а он других за собой тянет. У Пожиловой мельницу отняли, и еще… Запус на усмиренье, в станицы едет. Да!
— Вишь, — а ты ругаешься, — сказал Поликарпыч, щепочкой почесывая за ухом. — Ругать отца, парень, не хорошо. Грешно, однако.
* * *
Подымает желтые пахучие пески раскосый ветер. Полощет их в тугом и жарком небе, — у Иртыша оставляет их усталых и жалобных.
Овцы идут по саксаулам. Курдюки упругие и жирные, как груди сартянки. И опять над песками небо, и в сохлых травах свистит белобрюхий суслик.
И опять степь — от Иртыша до Тянь-Шаня, и от Тарабага-Ртайских гор пустыни Монгольской, а за ними ленивый в шелках китаец и в Желтом море неуклюжие джонки.
Всех земель усталые пальцы спускаются, а спустятся в море и засыпают… Усталые путники всех земель — дни.
* * *
А тут, в самом доме залазь на полати и, уткнувшись в штукатурку, старайся не слышать:
— Хозяин! Хозяин!..
Запус — опять, и с пустяком: в Петрограде, мол, восстание и в Москве бои. Солдаты с немцами братуются и рабочие требуют фабрик. Раз уже к тому пошло, пущай. Но у Кирилла Михеича и без этого — забот…
Уткнись носом в свою собственную штукатурку, на полатях и жди сколько? Кто знает. Дураки спрашивают, бегают к Кириллу Михеичу. А Запус знает, а весь Совдеп знает? Никто ничего не знает, притворяются только будто знают. Что каждый год весна — ясно, но человеческой жизни год какой?
Ткнуло жаром в затылок…
— Господи! Владыко живота моего…
Откапывая замусоренные, унесенные куда-то на донышко молитвы, сплетал их — тут у штукатурки и, чуть подымая глаз, старался достать икону. Но бревенчатая матка полатей закрывала образ, а дальше головы высунуть нельзя, Запус нет-нет да и крикнет:
— Хозяин!..
Дыханье послышалось из сеней. Пришептывает немного и придушенно словно в тело говорит:
— Ты сюда иди. Он ушел.
Артюшка. А за ним — подошвой легко, словно вышивает шаг — Олимпиада.
— Не ушел, тоже наплевать. Я не привык кобениться. Уговаривать тебя нечего, слава Богу, семь лет замужем. Я Фиозе говорил, не хочет.
— Меня ты, Артемий, брось. Из Фиозы лепи чего хочешь…
— Я из всех вас вылеплю. Я с фронта приехал сюда, чтоб отсюда не бегать. Каленым железом надо.
— Надоел ты мне с этим железом. Слов других нету?
— С меня и этих хватит. Я Фиозу просил, не может или не хочет. В станицу удрала. Нам надо Запуса удержать на неделю. А потом казаков соберем…
— Треплетесь.
— Не твое дело.
— Пу-усти!..
Шоркнуло по стене материей. Запус, насвистывая, прошел в залу, звякнул стаканом. Ушел. Шопотом:
— Липа, ты пойми. Господи, да разве мы… звери. Кого мне просить. За себя я стараюсь? Пропусти день, два, опоздай — приедут в станицы красногвардейцы. Как каяться? Не хочу каяться, что я собака — выть. Ей-Богу, я нож сейчас себе в горло, на месте, к чорту!.. Сейчас надо делать. Без Запуса они куда?
— Убей Запуса. Очень просто. А то Михеича попроси, он не трус убьет. Пусти, руку… Ступай к киргизкам своим.
Дыханье — кобыльим молоком пахнущее, — на всю комнату. От него что-ли вспотели ноги у Кирилла Михеича. Руку отлежал, а переменить почему-то боязно…
— Тебе легко, Липа… Фиоза — солома, ее на подстилку. Убить нельзя, — заложников перестреляют. Хуже получится. А здесь на два дня, на неделю задержать. Поди-и!..
— Не стыдно, Артемий!
— А ну вас… Что я — мешок: ничего не чувствую, разве!
— Киргизок своих пошли.
— Отстань ты с киргизками. Мало что…
Вскрикнула:
— Мало что? Ну, так и я могу по-своему распоряжаться. Тело мое.
— Липа!..
— Ладно. Отстань. А к Василию Антонычу пойду. Отчего не пойти, раз муж разрешает. Можно. Валяй, Олимпиада Семеновна, спасай отечество… И-их, Сусанины…
Открыла дверь в залу, позвала:
— Василий Антоныч!..
— Ась? — отозвался Запус, скрипнул чем-то.
