Ростов — большой город, нелегко объехать все его часовые мастерские. Удача пришла ко мне уже к вечеру. В одной из мастерских, неподалеку от Сельмаша, гравер, молодой парень с задорно вздернутым носом, ответил на мой вопрос:
— И что за мода пошла на Мериме? Недавно одна старуха приходила, теперь ты явился.
Я вынул листок и показал ему:
— Это гравировал старухе?
— Это самое.
— А у старухи глаза кошачьи?
— Я старухам в глаза не заглядываю.
— Но все-таки физиономия несимпатичная?
— Бывают хуже, но редко.
— Всё, — сказал я и выбежал из мастерской.
В Таганрог я мчался на предельной скорости — и все-таки приехал, когда на небе уже высыпали звезды. В темноте еле заметил Геннадия и Гришу: они стояли на шоссе при въезде в город и энергично махали мне руками.
— Что случилось? — спросил я, соскакивая с мотоцикла.
— Тетя твоя сегодня забрала облигацию из сберкассы…
— Забрала?!
— На моих глазах, — сказал Гриша. — Я ведь ее с утра не упускал из виду. Говори скорей, что ты узнал о часах.
— Липа. В Новочеркасске переделали завод головкой на старинный завод ключом, в Ростове, около Сельмаша, выцарапали подпись. А Мериме даже не видел никогда ни Кармен, ни Хосе.
— Эх, — укоризненно сказал Гриша, — вот так насочиняют, а потом распутывай. Газуй к тетке!
Как они вдвоем поместились на багажнике, понятия не имею, но привез я обоих.
Во флигелек мы не вошли, а буквально ворвались.
Вбежали в гостиную — и застыли: за столом, с очками на тонком носу, с торжественным выражением на лице, сидела тетушка и что-то писала на большом листе бумаги, а на столе лежали золотые часы…
— Тетя! — крикнул я, опомнившись. — Что вы наделали! Вы отдали облигацию?!
— Брррому! — заорал попугай, но Гриша на него так цыкнул, что он шарахнулся в угол клетки.
Тетушка поднялась и окинула меня торжественно снисходительным взглядом.
— Ничего я, друг мой, не наделала. Я только восстановила нарушенную справедливость. У меня в сундуке сохранился еще лист глянцевитой плотной бумаги — министерской она раньше называлась, — вот на ней я и написала свое заявление. На, прочти. Теперь это не тайна.
Я схватил лист и дрожащим голосом прочитал:
В ТАГАНРОГСКИЙ ГОРСОВЕТ
Пенсионерки Чернобаевой, проживающей… (и так далее)
Заявление
Я случайно приобрела часы, принадлежавшие знаменитому французскому писателю Просперу Мериме. Они были украдены из музея фашистами во время оккупации Парижа. В знак любви к французскому классику и уважения советских людей к французскому народу прошу переслать эти часы во Францию.
Наталия Чернобаева.
— Тетя! — воскликнул я, прочитав это заявление. — Я горжусь вами! Вы…
— Хватит изъясняться, — прервал меня Геннадий, не терпевший чувствительных слов. — Где зеленая?
— Какая зеленая? — не поняла тетушка.
— Ну, эта самая, что продала вам часы.
— Ах, Людмила Павловна? Она меня больше не интересует. Пустая женщина. Я принимала ее только потому, что хотела приобрести часы.
— Но нас она интересует! — внушительно сказал Гриша. — Где она? Говорите скорей, пожалуйста.
— Да не знаю же я!.. С час назад была здесь… Наверно, домой пошла, в Спартаковский.
— А номер? Номер вы знаете?
— Ну конечно. Номер тринадцатый.
Как по команде, мы бросились к двери.
В Спартаковском переулке, в маленьком дворике, на наш стук из двери высунулась коротконогая, очень толстая женщина и, не дожидаясь вопросов, быстро сказала:
— Не сдается, не сдается комната! Уже занята. И чего бы это я так тарабанила в дверь!..
— Нам ваша комната не нужна. Нам нужна Людмила Павловна, — перебил я. — Дома она?
— Никакой тут Людмилы Павловны нет и не было, — с досадой ответила женщина и хотела захлопнуть дверь, но Гриша помешал ей, крепко ухватившись за ручку.
— А кто ж есть? — спросил он.
— То есть как это — кто?
— Я спрашиваю, как зовут женщину с крашеными волосами и…
— …и кошачьими глазами, — подсказал я.
— …и кошачьими глазами, что живет у вас.
— А, Евгения Петровна! Так она уже не живет здесь. Вот только что, и пяти минут не прошло, как отъехали оба.
— Кто — оба?.. На чем отъехали?.. Куда отъехали?.. — посыпались вопросы.
— Подождите! — оказала женщина. — По порядку. Оба — значит, с мужем своим, с Валерием Николаевичем. А то с кем же еще! На чем отъехали? На такси. Извозчики уже двадцать лет как перевелись. Куда? А я откуда знаю? Говорили, в Жданово, а там кто их разберет. Да вы не из угрозыска ли?..
— Вроде, — сказал Гриша.
— Я так и поняла. Самовар ищете? У ней, у ней! Как только она его притащила, так я и сказала про себя: краденый! Уж очень у нее личная наружность нерасполагающая.
— Жданово — это для отвода глаз, — решительно заявил Гриша. — На Жданово дорогу развезло, ни один шофер не рискнет ехать. От нашего тупика только одна сейчас дорога: на Ростов.
— На Ростов! — сказали и мы с Геннадием.
— На Ростов, конечно! — подхватила толстуха, заколыхавшись вся, как холодец. — Там все жулики прячутся. Народу тьма-тьмущая, так они между народом — как иголки в сене.
— Газуйте на Ростовское шоссе, — приказал нам Гриша. — А я заскочу в горотдел — и следом за вами.
И вот мы на шоссе. Летим, «будто мучителей-бесов погоню слышим за собой». Куда-то унесло наши кепки, ветер свистит в ушах, мелкие камешки вырываются из-под колес и обстреливают наши руки и лицо. Мы обогнали шесть грузовиков, два «Москвича» и один мотоцикл. На двенадцатом километре чуть не столкнулись с арбой, на восемнадцатом чуть не врезались в подводу с кирпичам, на двадцать первом пересекли широкую лужу, обдавшую нас веером жидкой грязи… А впереди все светятся красные глазки мчащихся машин. Подъем, спуск, опять подъем, опять спуск — и вот мы рядом с «Победой». В полутемном кузове трясутся, подпрыгивают две фигуры.
— Она!.. — вскрикивает Геннадий. — Газуй!.. Газуй!..
С километр абсолютно безумной гонки — и мы ставим свой мотоцикл поперек шоссе.
Вслед за тем наши уши раздирают страшный свист и скрежет: это водитель с проклятиями тормозит машину.
Мы бросаемся к «Победе», но водитель, вытащив из-под ног ключ, кричит:
— Только подойдите, бандюги, — головы проломаю!..
— Бей их!.. — орет зеленая из кузова.
— Бей их!.. — верещит еще чей-то козлиный голос.
— Мы не бандиты!.. Мы не бандиты!.. — в свою очередь кричим мы водителю. — Бандиты в машине! Держи их!..
И тут началась такая кутерьма, которую я по своей неопытности описать не в состоянии.
Скажу только, что когда я вытащил из машины отчаянно сопротивлявшуюся серую костлявую фигуру, то весь затрясся от негодования: передо мной был тот самый старик, который напоил меня в «Волне». Воспользовавшись моим минутным замешательством, он изловчился и так двинул меня в ухо костлявым кулаком, что в моих глазах земля и небо поменялись местами.
«Держись!» — крикнул я, падая.
Подбодрив себя этим возгласом, я вскочил и, пытаясь задержать убегавшего старика, ухватил его за длинные волосы. Но он рванулся, и я почувствовал, что в моей руке осталась вся его шевелюра. Блеснув под фарой оголенным черепом, старик заверещал и бросился в кусты.
Меж тем Геннадий ловил зеленую, а она, отбиваясь, бегала вокруг машины и злобно шипела: «Не смей, подлец, глаза выцарапаю!..»
Я бросился к Геннадию на помощь. Но тут нас всех осветили яркие фары. Из подкатившей машины выскочили Гриша и три милиционера.
— Где облигация? — закричал Гриша. — Отберите облигацию, а то она ее проглотит… В чулке ищите, в чулке!.. Эти карменихи деньги всегда в чулок прячут!..
Действительно, облигацию нашли в чулке. Когда его снимали, зеленая игриво сказала:
— Осторожней, ребята, это импортные, я за них тридцать два рубля заплатила…
— А старик?.. Где старик?.. — вспомнил Геннадий.
— Не беспокойся, — сказал я с достоинством, — вот его скальп, у меня в руке. А без скальпа человек далеко уйти не может, я об этом еще у Фенимора Купера читал.
Геннадий взял у меня мой победный трофей, пощупал и с досадой сказал:
— У Фенимора Купера! Скальп! И чем только эти словесники не набивают себе головы! Парик это, а не скальп!..
Старика поймали в полукилометре от шоссе. Когда его привели к машине, он потер лысину ладонью и сказал:
— Однако прохладно. Верните-ка, молодой человек, мою покрышку.
Зеленая и старик оказались авантюристами-рецидивистами «с литературным уклоном». Из тюрьмы их выпустили только год назад. За это время они в Туле продали «охотничьи сапоги Тургенева», в Казани — чучело утки, «подстреленной самим Аксаковым», а в Кишиневе — «две трубки Ильи Эренбурга».
