Если только у свидетельницы были такие же веские, как у Жанны, причины помалкивать и — почему бы и нет, раз уж я рассматриваю столь отвратительные и нелепые возможности, — поняв это, Жанна убедила себя в том, что у нее тоже есть власть надо мной. Тут уже находилось место и подозрениям Франсуа относительно стыка труб. Мне так же, как и ему, не верилось, чтобы столь вопиющий дефект оборудования, способный стать причиной пожара, мог ускользнуть от внимания Жанны. Значит, изначально стык должен был быть исправным. Значит, кто-то должен был испортить его потом.
Поскольку и следователи, и страховые компании приняли гипотезу несчастного случая, нарушить целостность стыка нельзя было за один раз — например, вульгарным надпилом. В многочисленных газетных заметках приводились подробности: ржавчина разъедала стык на протяжении нескольких недель, труба по краям совсем окислилась. Это предполагало приготовления, кропотливую работу. И называлось это — убийство.
Еще до пожара уцелевшая решила занять место погибшей! И поскольку Ми не было никакой выгоды от подобной подмены, уцелевшей была До. Уцелела я. Значит, я — До. От гостиничной карточки до трубы газовой колонки цепь замкнулась — точь-в-точь как тот претенциозный овал, окруживший подпись.
Очнулась я, уж не знаю, как и когда, на коленях под умывальником в ванной своего номера — стоя на коленках, испачкав пылью перчатки, я исследовала подводку труб. Трубы были не газовые и наверняка здорово отличались от тех, на мысе Кадэ, но я, должно быть, смутно надеялась, что они покажут мне всю абсурдность моих предположений. Я говорила себе: это неправда, тебя занесло черт знает куда: даже если стык был исправен, он мог испортиться и сам по себе. И тотчас возражала: оборудование установили за каких-нибудь три недели до пожара, это невозможно — да, впрочем, никто и не поверил, что это возможно, поскольку пришли к заключению об изначальном дефекте.
Я была в одной комбинации, и мне снова стало зябко. Я надела юбку и разорванный пуловер. Попытки натянуть чулки к успеху не привели. Я скомкала их и положила в карман пальто. Я была в таком умонастроении, что даже в этом жесте усмотрела доказательство: Ми наверняка бы так не сделала. Пара чулок не имела для нее никакой цены. Она зашвырнула бы их в дальний угол комнаты.
В кармане пальто я нащупала ключи, которые отдал мне Франсуа. Это стало, пожалуй, третьим подарком, преподнесенным мне в тот день жизнью. Вторым был поцелуй — до того как парень произнес: «Теперь-то ты мне веришь?» А первым — взгляд Жанны, когда я попросила ее выписать чек и она вышла из машины. Взгляд был усталый, слегка раздосадованный, но в нем я прочла, что она любит меня беспредельно — и мне достаточно было вспомнить его в этом гостиничном номере, чтобы вновь поверить: все, что я тут напридумывала, — полнейшая чушь.
В телефонной книге особняк на улице Курсель был записан на фамилию Рафферми. Мой палец, обтянутый влажным хлопком, спустился на пятьдесят четыре номера в колонке, прежде чем попал на нужный.
Я вышла из такси у номера пятьдесят пять: портал с высоченными, выкрашенными в черное решетчатыми воротами. Часы, которые я завела, когда покидала гостиницу на Монпарнасе, показывали около полуночи.
В глубине сада, за каштанами, стоял дом — белый, изящный, мирный. Свет не горел, и ставни, похоже, были закрыты.
Я отворила створки ворот — они не скрипнули — и прошла вдоль газона. К замку входной двери мои ключи не подходили. Я обогнула дом и обнаружила служебную дверь, которую и отперла.
Внутри еще витал аромат духов Жанны. Проходя из одной комнаты в другую, я везде зажигала свет. Комнаты были маленькие, по большей части выкрашенные белой краской, обставлены они были уютно и удобно. На втором этаже обнаружились спальни. Они выходили в вестибюль, наполовину белый, наполовину никакой — вероятно, стены еще не успели докрасить.
Первая спальня, в которую я вошла, была спальней Мики. Как я догадалась, что это ее, — вопрос был излишен. О ней говорило все: беспорядочно развешанные на стене гравюры, богатые ковры, огромная кровать с балдахином, окруженная муслиновым пологом, который движение воздуха из вестибюля, когда я вошла, надуло парусом. А еще — теннисные ракетки на столике, фотокарточка юноши, прицепленная к абажуру настольной лампы, сидящий в кресле толстый плюшевый слон и каменный бюст — вероятно, крестной Мидоля — с нахлобученной на него фуражкой немецкого офицера.
Я проникла за полог и несколько мгновений полежала на роскошной постели. Потом принялась открывать ящики мебели в надежде найти там, против всякого ожидания, доказательство того, что эта спальня — моя. Доставала белье, ничего не значащие для меня предметы, бумаги, которые, пробежав глазами, роняла на ковер.
Комнату я оставила в полнейшем беспорядке. Но какое это имело значение? Я знала, что скоро позвоню Жанне. Вручу ей свое прошлое, настоящее и будущее и улягусь спать. А она уже займется и беспорядком, и убийством.
Вторая спальня была совершенно безликая, в третьей, должно быть, ночевала Жанна, пока я находилась в клинике. Об этом свидетельствовал запах духов, что витал в прилегающей ванной комнате, и размер одежды в шкафу.
Наконец я вошла в комнату, которую искала. Кроме мебели, здесь было немного белья в комоде, халат в крупную сине-зеленую клетку (на верхнем кармашке вышито «До») и три составленных у кровати чемодана.
Чемоданы были полны. Вывалив их содержимое на ковер, я поняла, что Жанна привезла их с мыса Кадэ. В двух из них были сложены вещи Ми, которые Жанна никогда мне не показывала. То, что чемоданы стояли в этой комнате, по-видимому, означало, что Жанне не хватило духу войти в спальню погибшей. А может, и ничего не означало.
В третьем чемодане, поменьше, одежды было всего ничего, зато хранились письма и бумаги, принадлежащие До. Этого было слишком мало, чтобы решить, что это и все, но я сказала себе, что другие вещи До, уцелевшие от пожара, вероятно, отдали ее родителям.
Я развязала тесемку, связывавшую пачку писем. Это оказались письма крестной Мидоля (так они были подписаны) кому-то, кого я поначалу приняла за Ми, потому что они начинались словами «Дорогая», или, по-итальянски, «Carina», или «Крошка моя». Но, почитав их, я поняла, что, хотя говорилось в них главным образом о Ми, адресованы они были До. Возможно, теперь у меня было своеобразное представление о правописании, но письма, на мой взгляд, пестрели ошибками. Зато они были очень ласковые, и от того, что я прочитывала между строк, у меня снова стыла кровь в жилах.
Перед тем как продолжить раскопки, я отправилась на поиски телефонного аппарата. Один оказался в спальне Ми. Я набрала номер Нейи. Был уже час ночи, но Жанна, видимо, держала руку на трубке, потому что тотчас же сняла ее. Прежде чем я сумела вымолвить слово, она выплеснула на меня свою тревогу, перемежая брань мольбами.
Я тоже прокричала:
— Хватит!
— Где ты?
— На улице Курсель.
Наступило внезапное молчание, и оно продолжалось, что могло означать все что угодно: от удивления до признания. Первой не выдержала я:
— Приезжай, я жду.
— Как ты?
— Плохо. Прихвати мне перчатки.
Я положила трубку. Вернулась в спальню До и стала снова рыться в своих бумагах. Потом я взяла трусики и комбинацию, принадлежащие мне, и халат в шотландскую клетку. Переоделась. Я сняла даже туфли. Босиком спустилась на первый этаж. Единственным, что я сохранила от той, другой, были перчатки, но они-то уж были мои.
В гостиной, где я зажгла все лампы, я выпила глоток коньяку, прямо из горлышка. Немало времени ушло на то, чтобы разобраться в устройстве проигрывателя. Я поставила что-то грохочущее. Коньяк пошел мне на пользу, но больше я пить не решалась. Все же я взяла бутылку — когда пошла прилечь в соседней комнате, в которой, как мне показалось, было потеплее, — и держала ее в темноте прижатой к груди.
Минут через двадцать после моего звонка я услышала, как открывается дверь. Мгновение спустя в комнате рядом умолк проигрыватель. Шаги приблизились к комнате, где была я. Свет Жанна не включила. Я увидела ее высокую фигуру на пороге, руку на ручке двери — точь-в-точь негатив картины ее первого появления в клинике. Долгие секунды протекли в молчании, потом она своим ласковым, глубоким и спокойным голосом произнесла:
— Добрый вечер, До.
Все началось в один февральский день, в банке, где работала До, с того, что Ми впоследствии назвала (и, разумеется, это полагалось встречать смехом) «рассчитанным шансом». Чек был похож на все прочие чеки, проходившие через руки Доменики с девяти часов утра до пяти вечера с единственным перерывом в сорок пять минут на обед. На нем стояла подпись распорядителя счета, Франсуа Шанса, и только после занесения суммы в дебет Доменика прочла передаточную надпись: Мишель Изоля.
