Разве Лурса, когда его бросила жена...
Привычным жестом он опрокинул стакан вина; и снова подумал, почему в связи со всеми этими мальчишескими историями он все время возвращается мыслями к самому себе. Только сейчас он это заметил. В течение целого часа он думал в первую очередь о себе, а не об Эмиле, Николь и их дружках. В голове у него все смешалось, как будто могла существовать какая-то связь между событиями сегодняшнего дня и теми, давно отошедшими в прошлое.
Ничего общего! Ничего похожего! Вовсе он не был бедным, как этот Маню, не был евреем, как Люска, не был таким хилым, как его племянник Доссен. Он не ходил в "Боксинг-бар" и не развлекался, выдавая двоюродную сестру за любовницу.
Его и этих молодых людей разделяло не только то, что принадлежали они к разным поколениям.
Он был одиноким, вот кем он был. Только сейчас ему открылась истина! Даже подростком он был одинок из гордости. И думал, что можно остаться одиноким, живя вдвоем. А потом в один прекрасный день вдруг обнаружил, что дом его пуст.
Но почему ему так неприятно чувствовать под пальцами жесткую щетину бороды?
Неужели надо признаться самому себе, что им овладело некое чувство, до ужаса напоминавшее обыкновенное унижение?
Может быть, оттого, что ему уже сорок восемь лет? Оттого, что он опустился, ходит грязный? Или пьет?
Он не хотел об этом думать. Уже дважды до него долетали удары колокола, извещавшие о часе обеда, а он даже не пошевелился.
В длинном коридоре прозвучали чьи-то шаги, кто-то повернул ручку двери. Потом спохватился и постучал.
- Кто там?
- Это я.
Ровный голос Николь. Лурса открыл дверь. Ясно, дочь уже знает, что Маню у него в кабинете. Карла, конечно, не преминула сообщить ей об этом.
Поэтому-то, черт возьми, она так спокойна, поэтому-то так аккуратно уложила свои белокурые волосы, собранные тяжелым узлом на затылке, поэтому так безмятежен ее взгляд и даже не порозовела ее матовая кожа!
- Я не хотела вас беспокоить.
Она подошла к юноше, протянула ему руку:
- Добрый день, Эмиль.
Выходило, что чуть ли не он, Лурса, здесь лишний.
- Добрый день, Николь. Я во всем признался твоему отцу.
- И хорошо сделал.
Они были на "ты"! Даже Карла, дувшаяся на весь Божий свет, и та называла его мсье Эмиль. Они, именно они, были близкими в этом доме. Это они образовали союз. Это они - семья.
И не его, отца, а Эмиля спросила Николь:
- Ну, что же вы решили?
Лурса повернулся к ним спиной, поскольку не был уверен, что выражение лица не выдаст его, а он не желал давать им повод торжествовать над ним. Оставался единственный способ с честью выйти из положения - налить себе стакан вина и выпить. Почему его жест вызывает в них брезгливое чувство? Разве сами-то они не пьют? Ведь их шайка только тем и занималась, что пила напропалую и танцевала под патефон.
Уж не ищет ли он себе оправдания? Никто на него и не собирался нападать. А раз он повернулся к ним спиной, так и осталось невыясненным, что именно выразили их лица - брезгливость или простое неодобрение.
Правда...
Да, да, вся правда в том, и он вынужден это признать, что в течение этого часа, может, с самого утра, а возможно, уже очень давно его тяготило одиночество. В конце концов оно превратилось в какой-то тоскливый страх, приобрело приторный вкус стыда.
Один во времени и пространстве! Один с самим собой, наедине с этим грузным, плохо ухоженным телом, с этой неаккуратно подстриженной бородой, с этими большими глазами, по которым сразу видно, что он страдает печенью, наедине со своими какими-то прогорклыми мыслями и с бургундским, от которого его подчас мутит.
Когда он обернулся, лицо его, как и всегда, кривила недобрая усмешка.
- Чего же вы ждете?
Они, бедняжки, и сами не знали, чего ждут. Эмиль окончательно растерялся, и только спокойствие Николь помогло ему обрести равновесие.
- Можно я провожу его донизу? - спросила дочь.
Лурса только молча пожал плечами.
Они не успели сделать по коридору и десяти шагов, а он уже подошел к зеркалу и уставился на свое отражение.
- Алло!.. Это вы, Эктор? Опять Зануда!
- Я просто с ума схожу от волнения. Не заглянете ли вы ко мне хоть на минутку?.. Шарль по делам в Париже.
Я постаралась объяснить ему по телефону, что случилось, но он раньше завтрашнего дня приехать не сможет... Лурса был неумолим. Пусть сестра хоть в ногах у него валяется, пусть корчится от страха, он даже пальцем не пошевелит. А его раздушенный зятек, конечно, в эту самую минуту обедает с девочками в отдельном кабинете!
- Послушайте, Эдмон еще не вернулся... Я боюсь говорить об этом по телефону... Как, по-вашему, нас не подслушивают ?
Лурса нарочно ничего не ответил.
- До сих пор он сидит у следователя... Дюкуп мне только что звонил... Вернее, я просила об этом Рожиссара, просила, чтобы меня держали в курсе дела. Кажется, допрос еще не кончен... Дюкуп не сообщил мне никаких подробностей, но дал понять, что все гораздо серьезнее, чем ему казалось поначалу, и что дело будет трудно замять.
- Ну и что? - спросил он, нарочно усиливая хрипоту в голосе.
- Но, Эктор...
- Что?
- Ведь все произошло в вашем доме. Это Николь... Короче, если бы вы следили за ней... Извините, пожалуйста... Нет! Я вовсе не это хотела сказать... Поймите, я совсем больна от волнения. Я вынуждена была лечь в постель и вызвала врача.
Она и так вызывала врача три-четыре раза в неделю по любым пустякам: то у нее был истерический припадок, то просто не знала, как убить время...
Болезни для нее то же самое, что красное вино для ее родного брата!
- Послушайте, Эктор!.. Сделайте над собой усилие... Приезжайте ко мне сейчас... Вернее, будьте милым...
- Я не милый!
- Да замолчите! Я сама знаю, какой вы! Но не могу же я в моем теперешнем состоянии идти в суд. Зайдите за Эдмоном и приведите его, если допрос уже кончился. Я так боюсь, что он наделает глупостей! Приведете его домой и, кроме того, дадите мне совет. Вернее, дадите совет ему...
Ответит он или нет? Во всяком случае, он что-то буркнул. Потом положил трубку и продолжал стоять у письменного стола, сердито хмурясь, потому что по-прежнему чувствовал себя чужаком.
Уходя, Николь не закрыла за собой дверь. Он прошел по коридору, заглянул в столовую, где за столом уже сидела дочь.
Николь поднялась, как по сигналу открыла дверцу подъемника:
- Суп, Фина!
Она избегала глядеть на отца. Что она о нем думает? Что сказал ей Маню, когда она провожала его до двери? Каким было их прощальное объятие?
Вдруг он почувствовал усталость. Его плоть тосковала, как по утрам, до первого стакана вина.
- Какой сегодня суп? - спросил он.
- Пюре гороховое.
- А почему в таком случае нет гренков? Фина забыла сделать гренки! А ведь к гороховому супу полагаются гренки. Он вспылил:
- Ясно, носится по городу, разносит молодым людям записки, где же ей заниматься кухней! И, само собой разумеется, никто не позаботился нанять новую служанку.
На него взглянули удивленные глаза Николь. Впервые за много лет он проявил интерес к хозяйственным делам и сам не заметил этого.
- Я уже нашла служанку, она придет завтра утром.
Тут он чуть было не взорвался. Оказывается, несмотря на все, что произошло, несмотря на допрос, записки, которые она успела разослать, несмотря на то, что их дом полон полиции, несмотря... несмотря ни на что, она, видите ли, еще позаботилась найти новую горничную вместо Анжели.
- А откуда она? - подозрительно осведомился Лу-рса.
- Из монастыря.
- Как? Как? Откуда?
- Она работала в монастыре прислугой. А теперь она обручена. Зовут ее Элеонора.
Не мог же он в самом деле злиться из-за того, что их новая служанка зовется Элеонорой!
Он принялся за еду, но, не кончив тарелки, вдруг заметил, что со свистом втягивает суп, сидит, низко нагнувшись над столом, громко отдувается, как плохо воспитанные дети или крестьяне.
Он покосился на Николь. Она не глядела в его сторону. Привыкла к этому! Ела она аккуратно, думая о чем-то своем.
И тут он поспешно, даже слишком поспешно снова уткнулся в тарелку, потому что без всяких видимых причин с ним случилось нечто идиотское, невероятно идиотское, в чем он сам не разобрался и что не должно было случиться: у него вдруг защипало в глазах, лицо вспухло.
Хорошенький, должно быть, у него вид!
Но ведь эти поганые ребята...
- Куда вы идете, отец?
Она назвала его отцом! Не папой же его называть! Только этого недоставало. Он был просто не в состоянии сразу ответить на ее вопрос. Швырнув скомканную салфетку на стул, он направился к двери.
И только на пороге ему удалось выдавить из себя:
- К тете Марте. Уф!
Но самое невероятное было то, что он действительно надел пальто и пошел к Марте.
У него было такое впечатление, будто он погружается в самую гущу жизни. Он делал давно забытые жесты и движения, возможно, делал их всегда, но как-то не отдавая себе в этом отчета,- например, зябко поднял воротник пальто, поглубже засунул руки в карманы, наслаждаясь холодом и дождем, тайной, которую хранили эти улицы, все пятнистые, все блестящие от света.
