Одна уже была, пришедшая еще в Шатре…
Ирка и Бледный, Грэг и Шиндорга. Испорченные, жестокие и плохие ребята. Но эти плохие живут среди хороших. В своей же квартире, в доме, в микрорайоне, в городе полно толковых, разных и добрых людей. Почему же плохие подростки не к ним тянутся, а идут к таким же, к плохим? В конце концов, по законам физики одинаковые заряды отталкиваются. Или у людей иначе — им с себе подобными легче?
Леденцов отбросил с глаза рыжий вихор и записал коротко: «Плохие люди редки, хорошие — на каждом шагу. Почему же плохих подростков не притягивает другой для них мир — мир хороших людей?»
Пора было собираться в Шатер — за мыслями для нового блокнота.
Леденцов принял сегодня уже второй, слоеный душ, чередуя почти кипяток с ледяной водой, чем не только закалял тело, но и смывал с волос последние молекулы желтизны; еще раз побрился электрической бритвой, доведя щеки до красноватого блеска, и основательно поел, как это всегда делал перед операцией. Оделся просто: майка, легкая куртка, джинсы и кроссовки. И по привычке, благо время теперь было, пошел пешком…
Леденцов глянул на Шатер. Ему показалось, что там стоит тяжелый дух и осеннему воздуху никак не просочиться под листву. Он вошел.
Посередине, будто вкопали свежеошкуренную жердь, высился длинный юноша в очках, в белой рубашке и в светлых брюках. Перед ним, кулакасто подбоченившись, стояла Ирка-губа. Остальные ребята сидели на лавке, наслаждаясь редкой потехой. Лишь Бледный переминался у входа, чтобы парень-жердь не сбежал.
— Уже вторая серия? — весело спросил Леденцов, стремясь хотя бы голосом смягчить тяжесть вечного тут полумрака.
— Отличника выловили, — буркнул Шиндорга.
— Вместе с Иркой учился, — добавил Грэг.
— Пусть она с ним поиграет, — ласково улыбнулся Бледный.
— Ну? — хрипло спросила Ирка у отличника. — Помнишь, как обозвал меня в своем докладе? Негативным элементом. Танцевать со мной не захотел, грязнуля я — помнишь? Якобы спекулирую джинсами — помнишь? А какой у меня интеллект, а? Ниже табуретки, да? Лихорадка очкастая!
Ирка сильно и наотмашь ударила его по скуле. Парень качнулся, ухватил взлетевшие на лоб очки, но промолчал.
— Пусть откупится, — осенило Шиндоргу, придумавшего более рациональное использование пленника. — Пусть сбегает в магазин за дозой.
— И домой за копченой колбаской, — поддержал Грэг.
— Что доза, — усмехнулся Бледный. — Я видел у него классный магнитофон. Приволокет — будет жить.
— С записями импортяги, — дополнил Грэг.
— Слыхал, рудимент? — повысил голос Шиндорга. — А то будем твою фотку расписывать ежедневно.
— Нет, — вдруг не согласилась Ирка.
— Верно. — Бледный вроде бы поймал ее мысль на лету. — Пусть и маг с записями волочет, и колбаску прихватит, и за дозой сбегает. И мы закрутим клевый расслабон!
— Нет! — повторила Ирка.
— А чего? — насупился Бледный.
Ирка приосанилась — подобрала губы, вскинула голову, расправила и без того широкие плечи — и маслянисто блеснула глазами:
— Пусть он встанет передо мной на колени!
Ребята удивились такой невыгодной прихоти, но спорить не стали: в конце концов, этот отличник был ее врагом.
— Вставай! — приказала Ирка.
Парень не шелохнулся. И Леденцов подумал, что сейчас этот пленник — в светлых брюках, в белой рубашке, с легкой тенью листвы на бледном лице — походит на гипсовую статую, которая вот так же мертво стоит в аллеях парка.
— Подох, что ли? — спросила Ирка.
— Он боится испачкать белые штанишки, — хихикнул Шиндорга.
— Сейчас мы его оживим, — пообещал Бледный.
Он закурил сигарету, торопливо и шумно втягивая в себя воздух, пока ее кончик не засветился рубиново. Затем подошел к отличнику, описал сигаретой элегантную дугу и приложил этот огненный кончик к его подбородку.
Странная, почти липкая тишина накрыла Шатер. Лишь наверху от легкого ветра беззаботно трепетали листочки. Пленник даже головы не откинул, глядя на Бледного недоуменно, как на инопланетное чудо. Но свет, падавший сквозь ветки, его выдал: лоб парнишки был мокрым, точно вместе со светом брызнуло и дождем.
Леденцов сжал зубы с такой силой, что озноб пробежал по спине. И вместе с этим ознобом его прошило неожиданное предчувствие: сейчас он узнает самое главное про этих ребят, сейчас он увидит… Но как, что, почему? Сейчас все решится…
Леденцов впился взглядом в лицо Бледного — бледное, вытянутое, остервенелое от придуманной им пытки. Но что с его рукой? Она дрожит, словно держит не бесплотную сигарету, а двухпудовую гирю. Что с его щеками? Почему они предательски дрожат?
Теперь Леденцов глянул на Ирку. Та стояла с расширенными глазами и бессильно повисшими руками. Никакой осанки. А где ее большие губы? Будто мгновенно подсохли от далекого жара сигареты. Шевелятся… Сейчас закричит?
Леденцов смотрел уже на Грэга, который, казалось, забился в уголок своего просторного замшевого пиджака. То ли от изучающего леденцовского взгляда, то ли нервы потребовали мгновенной разрядки, но Артист схватил гитару, вскочил и пропел в лицо отличнику:
Дорогая мамочка,
Вот меня и нет.
Остается в рамочке
На память мой портрет.
Леденцов не вытерпел и до Шиндорги взглядом не добрался… Протянув руку, лейтенант отвел сигарету, под которой бурел ожог, походивший на крупную родинку.
— Подожди… Как тебя звать?
— Олег Маслов, — ответила за него Ирка.
— Олег, во все времена и у всех народов стоять перед дамой на коленях зазорным не считалось. Наоборот, честь. Что там на коленях — за дам жизнь отдавали. Ты не думай, что это Ирка, твой враг… Тебя женщина просит!
Маслов не ответил, но глянул на Леденцова с печальным интересом.
— Олег, мне Ирка тоже пакость сделала, все подтвердят… Но поскольку она женщина, я готов преклониться!
И Леденцов легко бухнулся на колени. Олег Маслов вытер ладонью мокрый лоб и опустился рядом. Они стояли плечо в плечо, подняв глаза на Ирку-губу, на женщину. Она слегка наклонилась, словно хотела как-то помочь им в их покорности. И лицо ее, расцветшее удивлением, казалось даже красивым.
Леденцов стоял ликуя. Его предчувствие обернулось открытием…
В каждом из этих ребят все-таки была жалость. Есть в них жалость, он же видел. В одиночку никто бы из них не додумался до такой пытки. Но эту жалость они в себе давят. Чудеса: человечество проявление жалости полагает за высшую добродетель, а эти подростки ее стесняются. Почему? Да потому что они вместе. Видимо, у группы возникает какая-то своя, особая психология. Ну да, психология толпы. Но ведь есть и психология коллектива, в котором стесняются делать плохое… Одно несомненно: работать с ними можно только поодиночке. Но как? Он еще подумает, он еще додумается. В конце концов, для чего же заведен блокнот под названием «Мысли о криминальной педагогике»?
Они поднялись. И никому не слышимый вздох облегчения прошелся по Шатру. Все повеселели, будто минула неприятность.
— Ты иди, — разрешил Бледный отличнику.
Маслов неожиданно всхлипнул.
— Все-таки струхнул, — довольно заметил Шиндорга.
— Не болит, — сказал первые и последние слова Олег Маслов и выскочил из Шатра.
— А я с этим парнем пошел бы и в бой, и в драку, — задумчиво признался Леденцов.
Ему не ответили. Согласились?
— Желток, как браслетик? — спросил Бледный.
— Толкнул за триста…
Леденцов достал деньги, взятые из маминой шкатулки, которая, стоило ее открыть, тоненько, на древнем клавесине, играла полонез Огиньского; впрочем, он тоже клал туда свою зарплату.
— Хиловато, — поморщился Шиндорга.
— Торговаться побоялся…
— Куда пустим? — спросил Бледный.
— Ирке, — предложил Грэг.
Никто не возразил. Бледный протянул ей деньги, которые Ирка взяла свободно, как заработанные. Леденцов ничего не понимал… Почему именно Ирке? Как даме? Как вырученные за дамские часики? Или ее очередь получать добычу? Или она их кассир?
— Будем резвиться? — спросил Шиндорга.
— Неохота, я домой, — устало ответила Ирка.
— И я, — вздохнул Артист.
— А где ты живешь? — поинтересовался Леденцов.
— У Центрального парка.
— О, нам по пути, — соврал оперативник, стремясь к индивидуальному подходу.
Они поехали автобусом, но в сутолоке, тряске и шуме не поговоришь. Артист сразу же плюхнулся на свободное место, потянув за собой и его. Леденцов сел напрасно, ибо знал, что женщины и пожилые люди, в каком бы конце салона ни находились, непременно шли к нему: видимо, притягивал рыжий цвет. Поэтому в общественном транспорте он не садился, да и зажатым быть не любил.
На следующей же остановке Леденцов уступил место женщине лет тридцати. Грэг ухмыльнулся, развалясь демонстративно и тихонько пощипывая струны. Пола замшевой куртки легла на колено соседки, длинные волосы рассыпались по спинке сиденья…
