– Почему же?
– А что можно выведать на выставке, если на то пошло?
– Меня удивляет, как ты работал «топтуном» столько лет, – царевна отработанным щелчком метнула окурок в камин.
Григорий тихо, с плохо скрытой угрозой произнес:
– Не нужно, фея, нарываться. Я просил не разговаривать ТАК со мной. Никогда.
– Все! Сдаюсь! – фея гибко потянулась безупречным телом к любовнику, будто перетекла к нему на колени и припала к губам.
Григорий терял волю, разум, память от этих заговоров-прикосновений. Она владела им полностью. Она была счастьем и проклятием. И именно она давала ему ту жизнь, от которой невозможно, немыслимо было отказаться. Вкусив больших, нет, огромных денег, Репьев не мог, не хотел, даже в ночных кошмарах не представлял себе возвращение в ту, нищую, унизительную, холуйскую жизнь. Ариадна отстранилась:
– Я думаю, одну – бойкую и наглую – нужно нейтрализовать.
– Это как же?
– Выманим ее чем-нибудь болезненным, не терпящим отлагательств. Что там? Семья, работа, круг общения. Это по твоей части.
– Выясню… – Репьев старался вновь поймать ее губы.
– Нет, нужно ехать к братикам-тупицам! С этими православными бестолочами всегда проблемы.
Ариадна легко вспорхнула с колен Григория, встряхнула пластичными руками волосы. Как она была прекрасна! И как страшна!
К Люше, присевшей у чахлых кустиков с примулами, подошла незнакомая молодая послушница с красным заплаканным лицом и заплывшими глазами.
В правой руке насельница держала веерные грабли, в левой – тяпку.
– Здравствуйте, Иулия. Меня мать Нина прислала к вам с инструментом. Я Елена.
– А-а, здравствуйте, Елена. Вы с Калистратой жили вместе? – заулыбалась Юля, забирая инструменты у девушки.
Послушница закрылась крупными, в цыпках, руками и зарыдала.
– Ну что вы, Елена, не убивайтесь так. Может, присядем на лавку?
Елена замотала головой, достала из кармана послушнического длиннополого платья огромный носовой платок и вытерла лицо.
– Я даже не почувствовала ничего… ничего. Я ведь все поверяла Калистрате. Все! Она очень доброй была, и мудрой. Вы себе не представляете, какой она была и через что в жизни прошла. Именно из таких настоящие монахини получаются. Вот из таких, огневых, понимаете? А мы все тут – как селедки замороженные. Ну, может, кроме Капитолины еще, – Елена махнула рукой, порываясь уйти.
Люша осторожно взяла ее за локоть.
– Подождите, Елена. Я разделяю ваше горе. По-настоящему. Я немного, конечно, но общалась с Калистратой. И мне она очень, ОЧЕНЬ нравилась. Вы правы, она была настоящая какая-то. И я вам скажу честно, что приехала сюда со Светой только ради того, чтоб начать расследование возможного убийства сестры.
Елена замерла, округлив глаза: они оказались светло-карими, цвета гречишного меда.
– Только что матушка благословила полицейское расследование. Завтра приедет следователь. А это – вопросы. Бесконечные, дотошные. И последнее, что вы можете сделать важного, нет, необходимого для Калистраты, – все очень подробно рассказать о вечере ее смерти. – Люша взяла за локоть послушницу, неотрывно глядя ей в глаза. – Вы последняя общались с ней. Ну, может, вдруг вспомните, как она пила что-то, придя в келью: ее ведь знобило, так? Может, лекарство?
– Нет-нет. Никакого лекарства она не пила. Пришла, сбросила куртку, сняла апостольник. Взяла полотенце чистое из шкафчика. – Елена водила руками, будто помогая себе вспоминать действия сестры. – Сказала, чтоб я гасила свет, а она погреется в душе, мол, сильно знобит. Казалась совершенно замученной. Но мы такие всегда по вечерам. Вот и все. Одна фраза. Да и я-то уже засыпала: перед глазами все плыло. Ночник погасила… и все – проснулась от крика матери Нины.
– А на трапезе Калистрата ела вместе со всеми?
– Да. Мы с ней рядом сидим. Все ели одинаково. У сестры был хороший аппетит.
– А что ели?
– Каша пшенная. Она хлеб с маслом всегда наворачивала, если не пост. Пирожки с рисом и рыбой. Винегрет. Калистрата не ела, его, по-моему. Все вроде.
– Мать Нина говорила, что у Калистраты болел сильно желудок и она страдала пониженным давлением. Какие-то лекарства она принимала?
– Да, принимала препараты железа. Врач говорил, что у сестры гемоглобин на нуле, и таблеточки из такого растения, на «е», что ли…
– Элеутерококк?
– Да, точно. И матушка послабляла ей пост. Калистрата ела молочные продукты в постные дни и каждый вечер пила свежую простоквашу, чтоб бактерии какие-то там заселялись. Мы ставим каждое утро заквашивать молоко на особых грибках – к позднему вечеру молоко начинает сбраживаться. Вот такую простоквашу – не меньше стакана – должна была пить Калистрата. Не любила она ее, кстати, но что делать – пила.
– То есть каждый вечер, перед сном. А в тот вечер пила?
– Наверное. Банка стоит у отопительной трубы, в комнатке-молочке у коровника. Клава отливала себе стакан.
– А стакан этот с банкой уже помыт, конечно?
Елена непонимающе посмотрела на Люшу.
– Когда моя неделя, я утром прихожу, «сброженную» банку несу на кухню. На ее место ставится другая банка, со свежим молоком. Если простокваша не используется в течение дня, то идет на творог. В пост вся простокваша идет на творог, который замораживается. А стакан… Я ни разу не видела после Калистраты грязного стакана. Конечно, она мыла его за собой.
– А кто дежурил в коровнике в тот день?
– Мать Галина всю прошлую неделю там была, и ей послушница Надежда помогала. Еще пара трудниц. Но основная, конечно, Галина. Вообще, коровник – это тяжелое послушание. Его по большей части нам, непостриженным дают. Но мать Галина часто на коровнике, хотя два года как инокиня. Все матушка ее смиряет за что-то.
– Спасибо, Елена. Простите, что заболтала вас – вон уже на нас косо смотрят.
– Да нет, это мать Анна – наша «профессорша». Ангельское существо. Иди сюда, сестра Анна! – Елена замахала рукой монахине, которая стояла уже некоторое время в нерешительности на крыльце сестринского корпуса и смущенно смотрела на собеседниц. Мать Анна широкими шагами подошла к Елене с Иулией. Она была крупная, статная, с выразительными чертами лица и густыми седыми волосами, пара прядей которых все норовили вылезти из-под апостольника.
– Христос воскресе! – поклонилась монахиня Люше.
– Воистину воскресе! – поклонилась в свою очередь та.
– Елена, мы с тобой на обрезке кустов сегодня, если помнишь сие обстоятельство, – у Анны был грудной голос и, как видно, свой, особый, выговор.
– Помню-помню. У нас, кстати, помощница – сестра Иулия. Мать Нина сказала, что она агроном.
– Что вы! – всплеснула руками Люша. – Я любитель! Просто давно занимаюсь садом и огородом.
– И каковы успехи данного предприятия? – с широкой, очень красящей ее улыбкой спросила «профессорша».
– Ну, порой достойные. Овощи в ресторанчик местный поставляю, цветы – на рынок… – Юля замялась, так как фраза прозвучала похвальбой.
– Ну-у, тогда ваша консультация нам просто архиважна! Архи! Мы не то что ничего никому не поставляем, а сетуем на падение урожайности! В первую очередь капусты. Плохо кочаны завязывает, знаете ли. А она ведь у нас – второй хлеб. Второй, без малейшего преувеличения.
Сестры уже двинулись в сторону калитки в стене, которая вела на огороды: Люша подхватила грабли, Елена тяпку.
Огород впечатлял масштабом и ухоженностью: ровные дорожки, бордюры из досок. Озимая зелень пробивалась из-под черной, «жирной» земли. Бо´льшая часть грядок была вскопана, кое-что посажено: по краю аккуратных бороздок были воткнуты прутики, обозначавшие места посева. Некоторые грядки перекапывали трудницы – женщины в пестрых платках и юбках. Длинная, метров на пятнадцать теплица возвышалась на самом краю огородного участка, за которым открывалось еще не вспаханное поле. В теплице кто-то работал. «Мать Мария», – узнала Юля «остолбеневшую» монахиню, когда та выглянула из полиэтиленового домика: зыркнула на пришедших и вновь юркнула в укрытие.
– В теплице помидоры. Огурцы – на воле, рядом. На поле, что пашем трактором (нанимаем, конечно), сажаем кормовые овощи и картошку. Здесь – зеленные, здесь – клубника, небольшой малинник, по периметру смородина разных сортов, – по-хозяйски рассказывала сестра Елена. – Тыквы и кабачки на большой компостной куче – сажаем рассадой. Самые длинные гряды под морковь, свеклу, капусту.
Люша с сестрами, увлеченно беседуя, двигалась вдоль гряд в сторону фруктового сада, который просматривался за огородным участком. Человек, наблюдавший из крохотного окошка курятника за «огородной троицей», бесшумно отворил дверь и выскользнул во двор. «Слишком много болтает с сестрами… Слишком… И вправду опасно… да», – будто на что-то решившись, он быстро зашагал вдоль монастырской стены – не хотел в эту минуту «светиться» у калитки сестринского корпуса, зашел в обитель через парадный вход, широко перекрестившись.
