разница? – отмахнулся Кирьянов. – Главное, ему это удалось. Сделал свое дело и сбежал.
Я медленно прошла по коридору, оглядывая скудную мебель, покрытую хлопьями давно не вытираемой пыли:
– Ты не прав, разница есть.
– Какая?
– В первом случае убийца – импульсивный истерик, который совершил убийство на эмоциях и, возможно, сам этого не хотел. Во втором случае убийство выходит подготовленным, продуманным, а сам персонаж – хладнокровным и жестоким душегубом: не побоялся потратить время, чтобы убедиться в смерти жертвы.
Квартира, где Алена Каменцева провела свое детство, была довольно просторной. Войдя, ты попадал в широкий коридор. Справа стену подпирал небольшой шкаф с зеркалом, а на полу криво лежала лоскутная дорожка, сбитая ногами сотрудников полиции. За шкафом имелась дверь, ведущая в одну из комнат.
Я приоткрыла ее: кровать, застеленная тонким покрывалом, трюмо с пуфиком, потертый письменный стол, пустой подоконник, на котором виднелись круглые ржавые пятна от стоящих некогда цветочных горшков: кто-то забрал цветы после кончины хозяйки. Все чисто и прибрано – это была спальня Нины, в которой Алена навела порядок после смерти матери. Единственное, что не удалось замаскировать уборкой, – это тошнотворный запах, который не перебивал даже выраженный хлорный флер.
– Мать девушки умерла прямо в кровати, – сказал Кирьянов у меня из-за спины, – алкогольная интоксикация. Аспирация рвотными массами. Наши, кто выезжал на труп, говорят, что тут кошмар творился. Ну, ты по запаху понимаешь. Чудовищная унизительная смерть.
Я прикрыла дверь и двинулась дальше. В конце коридор упирался в санузел, а по бокам располагались две двери – одна вела в кухню, другая была бывшей комнатой Алены.
У Кирьянова заиграл мобильный. Он ответил, кивая мне в сторону комнаты: зайди.
– Да, скоро буду. Сводки готовы?
В квартиру вошел Иван, смущенно глядя на Владимира Сергеевича, мерившего прихожую широкими нервными шагами.
– Ваня, стой, не трогай ничего, – крикнула я и достала из кармана пару медицинских перчаток. – На вот.
– Я думал, тут уже все обработали.
– Следствие же не окончено. Может, им еще потребуется это сделать. И найдут наши доблестные криминалисты твои красивые отпечатки.
– Я на лестнице за стену хватался, – испугался Иван, – и за перила.
– Ну все, суши сухари, – засмеялась я.
– Не смешно.
– Извини, ты прав, неудачная шутка, – я толкнула дверь Алениной комнаты. – Посмотрим?
В пустом помещении казалось, что звук отдается эхом в каждом углу. Словно все, что окружало девушку и наполняло ее жизнь объемом, вдруг ушло вместе с ней, и перед нами была не комната, а оставленная на берегу раковина.
Борис Михайлович был прав – свет заливал все вокруг. Два больших окна – по одному на каждую стену – наполняли пространство воздухом и каким-то домашним сиянием. Все вокруг словно сошло с картинки из старой советской книжки. Просто, светло, чисто, и кружевные занавески тихонько колышутся на сквозняке. Низкая кровать застелена таким же покрывалом, как у матери, только сложенным вдвое. Под тахтой притаились тапочки без задников.
Может, Алена не хотела переезжать к отцу из родного дома не потому, что ей было жаль мать, а потому, что ей тут нравилось? Кажется, Качанову такая мысль и в голову не приходила.
У одного из окон стоял письменный стол. На нем лежали тетради и учебники. Даже в отсутствие дочери мать старалась сохранить все так, как было при ней. Берегла письма и рисунки. Не выбрасывала старые альбомы и девчачьи сокровища – вырезки, фотографии, фантики-бантики. Стена рядом с письменным столом была увешана постерами и картинками.
Я махнула Ивану – сфотографируй. Он снова полез в карман за смартфоном.
Я пригляделась. Стихи, рисунки, куча иллюстраций – вырезанных из книжек и нарисованных собственноручно – висели, пришпиленные к обоям швейными булавками.
– Талантливо, – сказала я, – посмотри.
Иван кивнул и навел камеру на один из рисунков.
– Каждый отдельно сфотографировать?
– Да, я потом подробнее посмотрю. Кажется, она любила сказки.
– Борис Михайлович рассказывал, что она их даже писала в детстве и иллюстрировала, – сказал Иван.
Все логично, подумала я, но вслух не сказала. Жизнь не сказка, мама – больной и раненый зверь, куда бежать от действительности, когда так хочется счастья? Хотя бы нарисованного.
– Осторожно, не наступи, – я указала на пол, и мой помощник присел, чтобы сделать снимок – несколько листочков сорвались со своих булавок и валялись на полу у стены.
Снежная королева в ореоле застывшего ледяного пара. Девочка с зажатыми в руках спичками, которая куталась в дырявый платок. На одной из картинок румяная крестьянка в платке держала на руках козленка. На другой Белоснежка брала из рук старухи отравленное яблоко. Еще было несколько фотографий – самой Алены и ее матери.
– Иванова! Заканчивай, – голос Кирьянова сотряс стены. – Мне ехать надо!
– Пошли, – сказала я Ване, – фотографии мне потом перекинешь.
Владимир Сергеевич уже нетерпеливо маячил в дверях, помахивая своей следовательской папкой.
Мы вышли, стараясь ничего не задевать.
– А где чемоданы? – спросила я.
– Чемоданы?
– Ну, они же с парнем уезжать собирались. Ты рассказывал, чемоданы в прихожей стояли.
– А, эти. Криминалисты забрали. Они тебе что, нужны?
– Нет, просто интересно. Что там было?
– Вещи, тряпки. Что еще может в чемоданах лежать?
Кирьянов запер дверь, наклеил новую печать, и мы начали спускаться.
– Так что ты хотела найти? – спросил Владимир Сергеевич, осторожно спускаясь по лестнице.
– Не найти, а посмотреть.
– Устал повторять – зря время теряешь. Семеренко никуда от нас не денется. Ты что, все еще думаешь, что это не он? При всей моей к тебе безграничной любви загадок тут нет. Ночью перед сном голубки поссорились, парень схватил кухонный нож и…
– Господи, да он даже не ночевал в этой квартире!
– С чего ты это взяла? – опешил Кирьянов.
Ответить я не успела – сзади раздался грохот. Это Иван, поскользнувшись на вытертых до гладкости деревянных ступенях, упал и покатился вниз, по пути пытаясь ухватиться за перила.
Кирьянов поймал его на лету под локоть.
– Господи, какой у тебя
