Вот такие письма писал ДэПроклов, сидя в тесной и убогой комнатенке крайкомовского общежития под равномерный, упорный, нудный и надоедный ветер за окном, при плохоньком свете покалеченной, с прожженным пластмассовым абажуром лампы. И вот примерно такие письма носила, оказывается, с собой, читала-перечитывала Надя, и вот ведь какая ты сволочь, Проклятиков! — подумал он сквозь сон — этими письмами ты ведь почти сознательно старался разбередить ей душу, уязвить поглубже ее душу, чуть не рану ли нанести — для чего? ради какой-такой выгоды?.. А ради того, что впрок! Вот оно, это слово: «впрок»! — чтобы потом когда-нибудь, вернувшись на Камчатку, тебя поджидала бы Надя, как бы сказать, уже готовенькая, твоими письменными нежностями вконец отравленная, измученная и сладко-покорная, но ты ведь не хотел этого, ДэПроклов? — ты ведь любил ее, она одну только нежность и нежный печальный тон вызывала в твоей душе! — а вот Проклятиков, как оказалось, хотел, и сидел в полутемной комнатенке общежития и сочинял, полупьяненький, искренние письма, самые искренние письма, какие он когда-либо в жизни писал.
Он ожидал, что все будет выглядеть как-то по-иному — таинственней, что ли, конспиративнее, детективнее. А все произошло куда как просто. Он, смешно сказать, даже некое разочарование испытал.
Утром, зайдя в буфет, он лишь мельком внимание обратил на молоденького, крепенького, довольно приглядного паренька в неброской, но явно иностранного пошива куртке, хорошо стриженного, очень спокойного и очень спокойно вкушающего сметану из полупустого уже стакана.
Проклятиков взял баночку йогурта, вышел и, вставляя ключ в замочную скважину, вдруг услышал за спиной:
— Это вы — из Москвы?
— Я.
С неприятным удивлением он услышал, как сердце у него внезапно и гулко бухнуло.
Сзади стоял тот самый паренек из буфета и вытирал рот платочком.
— А фамилия?..
— Проклов. А что?
— Вы ж звонили?
— Звонил. Но — в Москву.
— Я и говорю: звонили.
— Ну и что из этого?
— Вы — звонили. Меня — к вам послали.
— Ну, тогда заходите, — сказал Проклятиков, открывая дверь.
— Я вас лучше в машине подожду, ладно?
— Ладно. Я сейчас — только вот это поставлю, — он показал на йогурт. Зашел в номер, намеренно оставив дверь открытой, чтоб тот видел, что номер пуст и что он никуда не звонит, никого не предупреждает, снял с вешалки куртку, кепку и тут же вышел.
Паренек со скучающим видом ждал.
Коридор был пуст и полутемен. Ни души не было в этом коридоре, и Проклятиков подумал, что паренек — молодец, этак-то выбрав и место и время для встречи.
Они спустились по пустой лестнице, прошли пустой вестибюль, вышли на улицу.
Среди трех-четырех машин, скучающих у подъезда, стоял бежевый «жигуленок».
Паренек, открыв машину, сел, гостеприимно распахнул дверцу и Проклятикову.
— Куда поедем? — спросил он, полувытащив из пачки «Мальборо» сигареты и знаком угощая своего пассажира.
— Вам виднее, — ответствовал Проклятиков, закуривая.
— Хе, — чуть заметно усмехнулся этот совершенно невозмутимый, совершенно естественный, великолепно спокойный, паренек. — Это зависит от того, что именно вам нужно.
Проклятиков набрал в грудь воздуха, подержал его там и стал с осторожностью формулировать:
— Значит так… Три года назад — в конце сентября — на Профсоюзной — дом семь квартира двенадцать — самоубийство — отравление газом. Меня интересует одно-единственное: кто заказывал, если, конечно, заказывал. Все.
Проклятиков выговорил все это, слепо уставившись перед собой.
Потом — не без беспокойства — глянул на паренька.
Тот сидел все так же невозмутимо, но теперь некая сосредоточенность появилась в выражении его лица.
Он походил сейчас на таксиста, которому сказали адрес и который обдумывает маршрут, каким повезет пассажира.
Потом повернулся к Проклятикову и с неподдельным интересом посмотрел:
— А зачем вам это?
— Это была моя (он почему-то хотел сказать «баба», но удержался) женщина, — прозвучало это подобающе: глухо, с едва уловимой жаждой мщения.
— Ну, поехали! — воскликнул вдруг оживленно и освобождение парень и врубил передачу.
От гостиницы они свернули сразу налево, потом по шоссе направо.
— Я еще об одном договаривался… — начал Проклятиков.
Паренек, не дав договорить, сунулся в карман и простейшим жестом, продолжая следить дорогу, протянул Проклятикову конверт.
Тот взял его, стараясь взять тоже, как можно пренебрежительнее, и сунул в карман.
«Ну-у, Валерьяныч! — сказал он себе уважительно, с легким даже оттенком ужаса. — Это ж целая империя, подумать только! Не зря, значит, целый автобус охранников возле тебя. А ведь — кто? — тля был, хоть и немало, по тем временам, вознесенная… инструкторишка ничтожный, возле марксизма с ленинизмом кормящийся… пшик-человечишко, если всерьез глядеть… А вот, подишь ты, кто в тебе, в пружину свернувшись, жил. Хотя чего удивляться, порода-то одна: жажда властвовать над себе подобными, повелевать, карать, миловать. Теперь-то понятно, почему при таком-то могуществе вспомнил (да ведь, наверняка, никогда и не забывал!) о каком-то там авторе анонимок. Ох, видно, здорово ушибло тебя тогда! Какой, наверное, ужас падения испытал, какой сокрушительный крах, какой мрак, какое ощущение тупика, какое озлобленное, какое, наверное, бессильное чувство унижения!! Мудрено ли, что и через много лет живехонька осталась в душе жажда крови? Теперь я уже не удивляюсь, почему самолично снизошел до гадюшника моего (Господи! Как давно это было! да и было ли?), беседой какой-никакой удостоил, до Домодедова прокатил…»
— Приехали, — сказал паренек, тормознув машину, едва свернув с шоссе на улицу, ведущую в новостройки. — Вы пока посидите здесь (сказалось это у него твердо, с командными нотками), никуда не вылезайте.
— Яволь! — откликнулся Проклятиков.
Стал ждать.
Это был район пятиэтажек — такой же унылый, как и в любой другой части страны.
Дрянно построенные, обшарпанные ветрами и дождями, блеклого цвета дома, с балконами, густо завешанными тряпьем. Голые дворы, где ни деревца не росло, ни кустика. Какие-то покосившиеся детские грибочки. Ломанные скамейки. Ржавые стенки гаражей, исписанные слабоумной матерщиной и безграмотной латиницей иностранных каких-то рок-ансамблей. Грязь. Горы мусора. Запустение и тоска.
Он сидел в кабине «жигуленка», курил и ощущение тихо текущего кошмара на покидало его: подумать только! это ведь он — ДэПроклов — сидит среди Камчатки, а вокруг — убогие эти дома, а ждет он, когда шестерка сбегает в неведомое какое-то место, где обитают неведомые какие-то здешние злодеи, чтобы принести ему окончательную весть о том, что именно Голобородько лишил жизни Надю, и тогда он — ДэПроклов обязан будет…
«Никакой ты уже не ДэПроклов, — поправил он себя. — Мы ж договорились. Кончился ДэПроклов, остался один только Проклятиков и — ох, как скучно, тошнехонько, муторно и маятно с ним!»
Он, действительно, чувствовал себя странно — так же странно, как странно ощущать, например, свою собственную ногу, когда отсидишь: вроде бы и своя да и не совсем своя… Он был весь будто слегка заанестезирован. И, смешное сравнение, ему казалось, что по сосудам его не горячая живая кровь бежит, а некое светленькое мутноватое хладное вещество струится…
Паренек показался наконец в глубине пятиэтажек, не торопясь пошел к машине.
Проклятиков разглядывал его и пытался по старой памяти представить, что это за человек, о чем может думать, чем жить, думал что-то смутное о матери его, о девушке его… — и, ну никак! не мог пробиться внутрь этой довольно приглядной для взгляда человеческой оболочки, а потом вдруг понял, почему. Это — был — мутант, вот в чем дело. Это была уже совершенно новая, по новым законам функционирующая порода.
Он глянул внутрь себя, обнаружил там себя нынешнего, и ему ведомы, пожалуй, сделались пути, по которым работает, захватывая все больше и больше людей его родины эта страшненько, бесшумно, как радиация, работающая беда, вкрадчиво калечащая человеческое в человеке.
— Вы не выходили? — спросил парень, усаживаясь за руль.
— Даже по…ть не выходил, не сумлевайтесь, — и вылез из машины в доказательство своих слов.
Когда он вернулся и, они двинулись назад в город, молчание воцарилось в кабине.
Паренек словно бы испытывал его на любопытство.
Проклятиков невозмутимо курил.
«Не хватало еще, чтобы я мельтешил перед вами, — подумал он, — у Валерьяна вы, судя по всему, в кулаке, дочерняя, так сказать, фирма, а я, как ни крути, представитель центра, и хрен-два вы дождетесь от меня, чтобы я унижался до расспросов. Я вашу провинциальную повадку знаю!»
