Машина подвезла его к самому подъезду гостиницы.
Паренек повернулся от руля к Проклятикову — Проклятиков впервые увидел близко его пусто-затуманенные, словно бы внутрь себя глядящие глаза — и невыразительным голосом произнес:
— Это был ее муж. Проверяли. Что-нибудь еще?
— Больше ничего, я же сказал, — ответил Проклятиков, чувствуя, как что-то бесшумное, темные какие-то обломки, начали сыпаться на него. Он даже слегка пригнул голову. — Передайте мое спасибо, — и не прощаясь, полез из машины.
«Ну вот и все… ну вот и все…» — повторял он, сидя уже в номере, в кресле, тупо созерцая заставленный пустыми бутылками подоконник. «Раз… два… три… шесть…»
Непонятная неприятная дрожь пусто колотила его изнутри.
Он был растерян.
Что-то бестолково суетилось внутри него.
Он не знал, за что взяться.
Одно, оказывается, дело — решиться на это вообще, и совершенно иное состояние, когда приходит пора делать первый, уже совершенно определенный, конкретный шаг по дороге, которая ведет к этому (до сих пор он почему-то остерегал себя от того, чтобы назвать вещи своими именами, что-то бурно и обреченно вскидывалось в нем, начинало отчаянно сопротивляться, когда он же ненароком промахивался мыслью и яснее ясного становилось, что именно он замыслил: Голобородько жить не будет).
Он, конечно, чувствовал, что он сделает то, что задумал — он слышал в себе как бы робота, уже запрограммированного на именно эти действия — и все же он медлил и медлил, прощально медлил на этом, самом последнем рубеже.
Взгляд его нечаянно упал на вчерашние покупки, он увидел бок сырной головки и обрадовался — вот был повод еще маленько задержаться в этой, нормальной, жизни!
И он тут же поднялся из кресел и стал преувеличенно-деловито собираться к старику в гости: укладывал в сумку продукты, бутылки. Сыр уважительно-отдельно завернул в целлофан: «Кто их знает, гурманов? Может, соседство сыра с колбасой считается у них оскорблением?»
Девочка в цветочном магазине заулыбалась ему навстречу как старому и очень доброму знакомому.
Ему ужасно понравилось, что у нее сейчас совершенно не такая, как в прошлый раз улыбка — никакого подобострастия, одна лишь приветливость и радость.
— Ну-с, где те, ваши самые любимые цветочки? Сегодня я их желаю приобресть.
— Вот они, — она почему-то засмеялась.
Неуловимо розовые жили по-прежнему неуловимо розово и тихо в своем грубом керамическом вазоне, и пакостная скверненькая жизнь, которая творилась вокруг, вовсе для них не существовала.
— Нынче будет так… — начал он и вдруг спросил: — Тот букет вам принес удачу?
— Не знаю, — она сделала озадаченное движение нежнейшей своей губкой. — Я их поставила в вазу. Мама была очень рада.
— Значит, в прошлый раз их было маловато — для удачи. Нынче сделаем так: пять и пять. Не возражаете?
— Вы же покупатель… — опустив глаза, ответила девочка. Стала медленно извлекать розы и раскладывать их на станиоле.
— Я вам, как знающий человек, вот что рекомендую. Я вам подарю букет (а я вам его подарю, несмотря на все ваше отчаянное сопротивление), а вы с этим букетом непременно как-нибудь покажитесь вашему парню. Но тут, главное дело, чтобы ненароком, ненароком! Вы поняли?
— Она уже смотрела на него во все свои синенькие тихонько восхищенные глаза. — И — ни слова, даже под пыткой, о том, кто, зачем, откуда. Андерстэнд, как?
— Андерстэнд, — она засмеялась совершенно школьным смехом. — Только я ведь все равно проговорюсь. И он побежит вас искать. Не боитесь?
— Страшно, конечно. Но совесть моя чиста, видит Бог! И я вам дарю этот букет с единственной целью и единственным пожеланием: «Будьте счастливы!»
Она смотрела на него, как на инопланетянина, — даже чуть испуганно.
Он взял в руки два букета. Один церемоннейшим жестом преподнес девочке и сказал:
— А за это вы пожелаете мне удачи! Во всех моих предприятиях и начинаниях. Ну!..
— Конечно, — сказала она очень искренно и почему-то грустно. — Конечно. Удачи. И еще — счастья.
Было видно, как она разволнована, произнося вслух эти такие небудничные, такие странные слова.
«Я словно откупиться от кого-то, от чего-то хочу добродействиями своими — перед тем, как начать…» — смутно подумал он, уже сидя в машине, и вдруг быстро, на краткий миг, в нем телетайпно простучало: «Первым делом, Кавказ. Там может быть след. Если не удастся — тот южный город, где — сын Голобородьки. Каким-то образом влезть в семью, добыть адрес. Не может быть, хоть Голобородько и сволочь распоследняя, чтоб он своим родителям даже адреса не сообщил!»
Они долго плутали среди улиц довольно еще не старого микрорайона, начался дождь. Дворники мерно щелкали, судорожно дергались перед глазами. Временами, то за одним домом, то за другим, всегда неожиданно открывалось вдруг затянутое серой тюлью дождя неимоверное пространство океана с зыбкими силуэтами судов, и каждый раз у Проклятикова захватывало дух и краткое он испытывал в себе ощущение лёта.
Наконец, он нашел дом, возле которого высаживал старика, нашел квартиру тринадцать, позвонил.
Почему-то он волновался.
Старик открыл. В руках он держал пенсне. На нем был свитер роскошной грубой вязки, который балахоном висел на остреньких плечах.
— Леонтий Иванович? Вы меня — неужели же? — не узнали. Мы вместе ехали из аэропорта. («Черт! До чего глупо…»)
— А-а! — старичок радушнейшим образом заулыбался. — Заходите, заходите! Рад видеть. Какими судьбами?
— А никакими! — легко и просто объяснил Проклятиков, — сижу в гостинице один. Все знакомые куда-то подевались. Стал язык забывать — настолько уж поговорить не с кем.
Краем глаза он увидел, что кто-то вышел из кухни и стоит там, тихо прислонившись к косяку.
— …но я не с пустыми руками! Ей-богу! Я повод очень хороший придумал. Ко мне приятель приходил, сыром угощался. И уж так уж он его нахваливал, что я подумал о вас. Вы ведь, насколько я заметил, в этом толк понимаете?
Старик рассмеялся.
— …а это — он извлек из-за спины букет, — разумеется, вам, — и наконец он повернулся к ней и взглянул на нее.
— О-о! — не сказала, а словно бы выдохнула, увидев цветы, в него коротко и горячо ударило светом ярких темных глаз, и она приняла букет, как стеклянный.
— Что же вы стоите? Проходите! — заговорил старичок, касаясь его рукава. — Садитесь. Рассказывайте. А это… — он вдруг спохватился, — это моя внука. Я вам, кажется, рассказывал о ней.
— Интересно бы знать, что ты, дед, обо мне рассказываешь? Саша она протянула ему руку.
— О-о, одно только хорошее, не сомневайтесь, — заговорил он, беря ее ладонь. — Дмитрий. Это меня так зовут, Дмитрий… одно только хорошее, поверьте. Я поэтому, может, и пришел, ей-богу!
Странное дело, Проклятиков чувствовал себя не то, чтобы стесненно, а как-то внутренне-толкливо, непонятно отчего почти волновался, словами, вот, такими-то сыпал, вовсе ему не свойственными…
— Вот как? — засмеялась Саша, оглянувшись от полки, с которой снимала вазу.
— Святой истинный крест!
— А как же сыр?
— Сыр, честно говоря, только повод. Только повод… — он повернулся вновь к Леонтию Ивановичу, — …придти к вам в гости. Очень уж грустно мне стало, Леонтий Иваныч, при виде нынешней Камчатки. Прямо хоть плачь!
Саша появилась из кухни с вазой, наполненной водой, услышала его слова:
— Не плачьте, Дмитрий. Петропавловск — это еще не вся Камчатка.
Взяла букет в руки.
— Господи! Даже жалко такую красоту! — воскликнула она, держа букет на отлете.
— Да. Там девочка одна, в цветочном, очень симпатичная. Это она такие красивые веники вяжет.
Ее покоробило.
— Извините. Я неловко выразился, — совершенно неожиданно для себя признался Проклятиков. Впервые в жизни он чувствовал себя с женщиной в положении такого подчинения.
Она посмотрела на него с нескрываемым интересом и теплом.
Где-то рядом пребывал Леонтий Иванович, и наверное, надо было с ним вести какую-то беседу, но он не мог, он весь был обращен к ней, к тому, что творилось между ними, а между ними уже торопливо творилось что-то, очень нешуточное, и она — тоже — не была так уж спокойна и независима, как могло показаться, что-то и в ней уже упрямо работало вопреки сопротивлению ее воли, помимо воли, навстречу ему.
Он смотрел, как она разворачивает шумно трещащий станиоль обертки, как перебирает цветы, как опускает их в воду, каждому цветку отводя только ей ведомое место, смотрел на ее тонкие длинные пальцы без всяких следов маникюра, смотрел украдкой на лицо…
Несильный румянец вдруг ударил ей в скулы, она коротко раздула ноздри и глянула на него — быстро, с серьезностью и легким удивлением.
