Когда я поднялся, стул упал, сломленный непосильной ношей. Я посмотрел на него и понял, что больше на нем никто уже не сможет сидеть, слишком уж я его помял. Может быть, я трус, а может быть, и не трус вовсе. Поэтому я посмотрел на двух товарищей сверху вниз и сказал, обращаясь к ним, как английский пэр:
— И выясню!
Про английского пэра я прочитал в какой-то глупой книжке на даче, он тоже встал со стула и брякнул, обращаясь к неким двум придуркам, остававшимся сидеть за столом: дескать, я раскрою эту тайну. Какую он тайну раскроет и к кому он обращался, я не помню, даже название книжки не помню, но мне очень хотелось выпендриться перед старичками. Ведь они оставались на холоде со своим мерзким пивом, жалкие и убогие, а я уходил к красивой молоденькой девушке, которая вовсе и не была бандиткой. Это я точно знал! Я был уверен, что Юля не может быть бандиткой!
* * *
От Фурштадтской до Кирочной улицы ходьбы пять минут от силы. С моими ногами, привыкшими топтать пустыню с зыбучими песками, разумеется, мысленно, дойти до Кирочной вообще полминуты. Но я шел медленно, соображая, что я скажу Юле-Юле-Юлечке-Юлии-Юлии Валентиновне. Как она меня встретит? И почему Резвый с его костылем знает, где поселилась моя Юлечка-красотулечка?
Наверное, он назначил тайную встречу Леониду Иванычу, чтобы спросить его, стоит ли передавать ценную информацию новому хозяину в лице Сергея Петровича Стрельникова. Но Вербный, как настоящий служака, не собирается наносить урон любимому ведомству и заодно конкуренту, подсидевшему его в должности.
«Вербный оказался совсем не вредным», — подумал я и рассмеялся.
Какая-то тетка шарахнулась от меня, испуганная неожиданным задиристым смехом. А я смеялся, повторяя вслух: «Вербный совсем не вредный, Вербный совсем не вредный!»
«Двадцать второй дом, квартира шестьдесят, код тридцать восемь семьдесят шесть», — повторял я между присказками о Вербном совсем не вредном.
«Что я ей скажу? — подумал я, нажимая кнопки кодового замка. — Просто посмотрю ей в глаза и уйду!»
С этими мыслями я переступил первые ступеньки на лестнице.
Наверное, я все-таки трус, потому что внутри у меня начало что-то дрожать и посылать всякие дурацкие сигналы по всему организму. А вдруг там сидят еще какие-нибудь друганы? И они снова меня подвесят к люстре?
Я представил себя в бездонной палате Мариинской больницы, мамины потуги на мужество, ее с трудом сдерживаемые слезы, и мои ноги повернули вспять, совсем как сибирские реки по пустыне. Про сибирские реки я недавно слышал по телику, там московский мэр голосил, что надо срочно две сибирские реки загнать в другую сторону и продать туземцам за золото. Я никак не мог понять, откуда у туземцев золото, если у них даже воды нет в наличии. И потом, если московский мэр начнет продавать сибирскую воду в пустыню, где же будет бродить мой одинокий солдат в огромных ботинках? Где он найдет пустыню? И так все пустыни заняты то американцами, то еще кем-нибудь.
Я открыл дверь на улицу и понял, что домой идти мне по-прежнему не хочется. Тогда я снова повернул обратно и махом одолел три этажа. Я даже не сосчитал, сколько ступеней на лестнице, а ведь всегда это делаю, еще с пятого класса, с той самой поры, когда прочитал, как Шерлок Холмс заставлял доктора Ватсона считать ступени, замечать плевки и подбирать окурки, дескать, все это сгодится при раскрытии очередного преступления. Наверное, бог меня наказал за то, что я целых десять лет только тем и занимался, что считал ступени, запоминал номера на машинах и обращал внимание на все окурки, что валялись передо мной. Слава богу, окурки я не подбирал. До этого дело не дошло.
И все равно мне захотелось провалиться сквозь землю, когда дверь открылась и на пороге возникла Юля в белой пижаме.
Я сразу вспомнил слова из знаменитой песенки: «То ли девочка, а то ли виденье…»
Юля и впрямь больше походила на неземное создание, ей совсем не подошла бы роль бандерши, налетчицы, наводчицы, пособницы. Эти слова я так и не записал на лекции по оперативно-розыскной деятельности, но они засели в моей голове. Юля скорее всего походила на куклу, только не Барби, а другую, из самой настоящей сказки. Скажу по секрету, самая настоящая сказка находится в моей голове, все остальные, что мне читали в детстве мама и тетя Галя, какие-то совсем ненастоящие.
— А-а, это ты, — равнодушным голосом сказала Юля и презрительно оглядела меня с головы до ног.
Правда, для этого ей пришлось приподняться на цыпочки. Она вытянулась во весь рост и превратилась в летящую стрекозу с прозрачными крыльями. Из квартиры на меня пахнуло вкусным запахом — коктейлем из духов и жареного мяса. Еще пахло сигаретным дымом, кофе и молодой девушкой. Честное слово, до сих пор я и не знал, что молодые девушки так вкусно пахнут. Мои однокурсницы пахнут духами и пивом, сигаретами и алчностью. Что такое алчность, я не знаю, наверное, это что-то нехорошее. Это слово я тоже слышал на лекциях, оно означает жадность и стремление к наживе, это-то я усвоил, но как оно отражается на личности человека, пока усвоить никак не могу. Я лишь подозреваю, что мои одноклассницы и однокурсницы алчные девчонки, потому что они все время треплются о «Мерседесах», богатых женихах, долларах, тряпках, заграничных поездках и всяком таком барахле. Я, между прочим, бывал в заграничных поездках, дважды моя мамуля отправляла ненаглядного сыночка в Америку по школьному обмену. Представляю, чего это ей стоило! Ничего хорошего в Америке я не нашел, весь измучился, все ждал, когда у мамы проснется совесть и она заберет меня домой. У мамы совесть просыпалась точно в срок, день в день, когда заканчивался обмен, и она долго причитала надо мной, почему я не оценил все достоинства западного менталитета. Да-да, так и сказала — «западного менталитета». Такая вот у меня умная мамуля!
— Проходи, — таким же равнодушным тоном пригласила Юля и прошла на кухню.
Складки белой шелковой пижамы мягко взвивались и опадали, лоснясь и облегая стройное тело. Я отвел глаза, потому что почувствовал, что мои уши разгорелись жгучим огнем. Они горели, будто факел на маяке. Про факел я просто так сказал, я еще ни разу не видел, как горит настоящий факел, тем более на маяке. Я и маяк-то никогда не видел. Наверное, я много чего еще не видел.
— Чего пришел? — спросила Юля, присаживаясь на стул, стоявший возле окна.
— Узнать, как твои дела, — еле слышно пролепетал я.
— Все хорошо. — Она отчаянно взмахнула руками и недовольно вскрикнула: — Я же сказала, что сама позвоню. Зачем ты пришел?
— Пришел посмотреть на тебя, — честно признался я.
А мне ничего не оставалось делать. Чистосердечное признание облегчает вину. Это я в каком-то фильме услышал, имею в виду чистосердечное признание.
— Посмотрел? — Юля сузила ярко-песочные глаза.
«Наверное, такие глаза бывают у молодых волчиц», — невольно подумал я и чертыхнулся. Это уже вслух, мне надоело вспоминать всякие глупости, какие пришлось впитывать с рождения. Настоящих волчиц я точно никогда не встречал на своем коротком жизненном пути.
— Что ты ругаешься? — спросила Юля.
— Да так, вспомнил одну деталь, — засмеялся я.
Мои уши перестали вспыхивать факельными бликами, сердце, кажется, оно находится все-таки справа, перестало колотиться и выплескивать бурными потоками кровь. Оно успокоилось, и я даже не чувствовал, где оно находится, может, вообще перестало биться и улетучилось из моего организма. Я выпрямился и спросил:
— Юля, ты думала обо мне?
— Конечно, Дэн! Ты никому про меня не рассказывал? А то тут один с костылем все кругами ходит. Я знаю, что он в ментовке свой человек, несколько раз уже его там видела. Я в магазин — и он в магазин, я на рынок — и он туда же. Но мне скрывать нечего, я ни в чем не замешана. Никого не знаю, никого не видела, я чиста перед законом. Можешь передать своим ментам. Хочешь чаю? У меня хороший, сейчас его все пьют, парагвайский, называется «Матэ». Я даже калебасу купила, научилась заваривать, как положено. Будешь?
Я радостно замотал головой. Лучше уж чай пить, чем изображать из себя бедного рыцаря или монаха-расстригу. Про монаха-расстригу я недавно в газете прочитал, он предал своих братьев по вере и рассказал про все тайны монашеской жизни журналисту. А тот написал разоблачающую статью, вот монахи и предали своего собрата анафеме.
— Вот это калебаса. Продолбленная дыня, видишь, нутро какое, сухое и волглое. Теперь я сыплю заварку и заливаю горячей водой. Ни в коем случае нельзя заливать крутым кипятком.
Я заметил, что Юля нервничает, иначе с какого дубу она стала бы мне заливать про калебасу?
У нее дрожали пальцы мелкой, еле заметной дрожью, от чего она просыпала горсть модного и дорогого «Матэ» на пол. И тут же кинулась подбирать чаинки, потом схватилась за веник, поболтала им по полу, разметая чай по всей кухне, вдруг прижала веник к груди и горько заплакала.
