— Открывай.
— Ольга Вячеславовна сердиться будут.
— Мы ее, мамаша, уговорим.
— Ну, если так...
Сказала Наумова это с видимой неохотой, поглядывая на трех милиционеров недоверчиво.
Она раскрыла большую клеенчатую сумку, достала связку ключей. Их было много, штук шесть. И Белов почему-то вспомнил пьесу «Васса Железнова», которую смотрел перед войной, и вспомнил брата Вассы — Прохора, который собирал странную коллекцию ключей и замков. Много, наверное, отдал бы он за этот набор.
Никогда еще не приходилось Белову видеть столь сложные конфигурации бородок ключей. Они по форме напоминали маленькие крепости с зубчатыми стенами и приземистыми башнями по бокам.
— Да, — изумился Никитин, — штучная работа, большой цены вещь.
Наумова как-то испуганно подошла к двери, постояла некоторое время, не решаясь вставить ключ в замок, потом трясущейся рукой попыталась вложить его в фигурную скважину.
— Эх, мамаша, — Никитин взял у нее из рук связку и начал работать ключами.
Замки щелкали, отдавались металлическим звоном. Наконец первая дверь распахнулась. Никитин достал фонарик и осветил полумрак тамбура. Еще одна дверь. Еще набор замков.
Они увидели темный коридор, пол его был застелен ковровой дорожкой, на которой что-то лежало.
— Я же убиралась утром, — сказала за спиной Никитина женщина, — все в порядке было.
— Хозяйка! — позвал Никитин, войдя в коридор. — Эй, есть кто живой?
Белов, войдя следом за ним, нажал на рычажок выключателя.
Свет в Москве давно был тусклым, фонарь мутного хрусталя, зажатый по бокам грудастыми серебряными дамами, висел под потолком. Никитин наклонился над темным предметом на ковре.
— Между прочим, котиковая шуба, — сказал он.
Никитин предчувствовал событие, и сердце его наливалось яростью.
— Подожди, — Белов распахнул дверь в комнату.
Большой круглый стол, стулья, картины на стенах. Вторая дверь вторая комната. Письменный стол, модели мостов, паровоз с большими медными колесами. Плотный ряд фотографий в темных рамках, написанный маслом портрет человека в путейской форме, диван. Третья дверь — третья комната. Совершенно темная, запах духов и еще чего-то, а вот чего, Белов не понял. Он лучом фонаря пересек комнату. Стены, обитые голубым материалом, голубые шторы, голубой ковер на полу, стол, шандалы со свечами...
На полу лежала женщина в голубом халате, беспомощно откинув в сторону руку.
— Никитин! — крикнул Белов. — Свет! Немедленно свет!
Он наклонился над женщиной, взял ее почти невесомую руку, нащупывая пульс. Наконец под пальцами дрогнула кожа.
— Врача! — крикнул Белов. — Никитин, звони нашим!
В странно голубой комнате горели свечи. Свет их прыгающе отражался в двух огромных зеркалах. Пахло лекарствами, духами и ладаном.
Данилов взял со стола странную колоду карт. Выкидывая одну за одной, он глядел на сложное переплетение фигур и цифр на атласных рубашках и вспомнил, как в четырнадцатом году в Брянске, когда он был еще совсем юным реалистом, все покупали гадальные карты девицы Ленорман, предсказавшей гибель Наполеона.
— Доктор, — спросил Данилов, положив карты, — как она?
— Ее ударили тупым предметом по голове, она потеряла сознание. Но сердце крепкое, думаю, все будет в порядке.
Вошел Муравьев, с интересом оглядел комнату.
— Иван Александрович, мы тайник нашли.
— Где?
— В гостиной.
— Пустой, естественно?
— Конечно.
Данилов встал, прошел по коридору мимо сидящих, как скованные, испуганных понятых и вошел в гостиную. Огромный ковер был скатан в трубку, и в полу зияло квадратное отверстие.
Данилов подошел, опустился на колени.
— Ну-ка, посвети мне.
Эксперт зажег фонарь, и Данилов увидел металлический ящик, вделанный в пол, крышка его была умело покрыта паркетом, так что почти не отличалась от остальной поверхности.
— Посвети-ка, посвети.
Луч света уперся в дно ящика, покрытое пылью, в углах засеребрилась паутина.
— Я так думаю, что в этот тайник года четыре никто не заглядывал. Ищите, просто так хиромантов у нас в городе по голове не бьют.
Он снова вернулся в эту странную комнату, напоминающую кадр из какого-то немого фильма, которые крутили во время нэпа на Тверской.
— Мы сделали ей укол, — повернулся к нему врач, — надеюсь, что скоро она придет в себя.
И словно в ответ женщина застонала и попыталась сесть.
— Лежите, лежите, — взял ее за плечи врач.
— Нет, — неожиданно звучно ответила она и села.
И Данилов увидел глаза. Только глаза. Огромные и темные, казавшиеся бездонными в свете свечей.
— Кто вы? — спросила она.
— Мы из милиции.
— Тогда убейте его.
— Кого?
— Он пришел и потребовал все деньги и драгоценности. Я отказала, тогда они накалили на керосинке гвоздь и начали прижигать мне руку.
— Он или они? — перебил ее Данилов.
— Их было двое...
Женщина замолчала, глядя на Данилова странными, почти без зрачков, глазами. Лицо ее, тонкое и нервное, странно освещенное колеблющимся от сквозняка желтым светом, казалось сошедшим со старой гравюры.
— Потом он ударил меня... — Так же в никуда и никому сказала женщина.
— Вы отдали ему ценности?
— Все: и деньги, и золото, и облигации. Он взял все.
— Кто он?
— Виктор.
— Его фамилия?
— Я не помню.
— Где он живет?
— В Камергерском переулке.
— Дом?
— Угловой первый дом, третий этаж, квартира двадцать четыре.
Женщина внезапно начала оседать на подушку, что-то бормоча совсем непонятное.
— Что с ней? — спросил Данилов.
— Так, — ответил врач, — ничего опасного нет, но придется отправить ее в больницу.
Данилов вышел в коридор. Странная обстановка, странная женщина в голубом, ее глаза и слова... Она говорила в сомнамбулическом состоянии. Видимо, в этом и заключался ее секрет как предсказательницы.
— Товарищ подполковник, — в коридор выглянул врач, — знаете, что она сказала про вас?
— Про меня? — удивился Данилов.
— Да. Она сказала: у него будет долгая жизнь, но он увидит много горя.
Данилов вспомнил глаза Ольги Вячеславовны, и ему стало не по себе.
— Доктор, она больная?
— Нет, это странный психический феномен. У нас о нем не любят говорить. Но тем не менее он существует.
— И вы в это верите?
— Я не специалист.
— Странно. Нельзя ли больную перенести в гостиную, мы должны осмотреть ее комнату?
— Ваши люди помогут нам?
— Конечно. Муравьев!
Игорь, застегивая воротник гимнастерки, вышел в коридор.
— Распорядись, чтобы перенесли хозяйку в гостиную, и зайди ко мне на кухню.
Данилов налил стакан воды, благо кухня уже осмотрена, и выпил ее в два глотка. Но никотиновая горечь во рту все равно не исчезла, казалось, что он пропитался ею раз и навсегда.
На кухню вошел Муравьев, на ходу подтягивая пояс, на котором висела кобура, ярко-желтая, из хорошей свиной кожи.
Он вопросительно поглядел на Данилова.
— Поедешь в Камергерский переулок, ныне проезд Художественного театра. В угловом доме на третьем этаже есть двадцать четвертая квартира, там живет некто по имени Виктор. Устанавливать его нет времени. Надо брать. Помни, что они работали здесь вдвоем. Возьми людей и езжай.
Данилов подошел к телефону и приказал дежурному допросить Баранова, выяснить все о Викторе. Потом он сел на кухне, прижавшись плечом к шкафу, и задремал.
Ну до чего же много снега намело. Большая Дмитровка стала узкой, как щель. Благо движения нынче в Москве почти никакого нет. В «эмке» было холодно. Печка не работала. Да и что это за печка — кусок гофрированной трубки. Только руки погреть, и все.
Игорь поднял воротник черного полушубка, отгородившись им, как ширмой, от зимней Дмитровки, холодной машины и вообще от всей суетной жизни.
Вчера он получил письмо от жены. Их институт эвакуировался в Алма-Ату, она писала о том, что работает над дипломом, очень скучает, сообщала о здоровье его матери.
Слава богу, у них все было в порядке. Но какое-то странное чувство жило в нем уже не первый год. Они расписались накануне ее отъезда, поэтому была у них всего одна ночь. И хотя Муравьев верил жене, но все же с каким-то непонятным мучительным любопытством выслушивал веселые истории о женщинах, которые бесконечно рассказывал Никитин.
— В отделение заезжать будем? — спросил Быков.
— Туда позвонили, у дома нас будут ждать.
Оперативники ждали у дома. Одному было около шестидесяти, второй совсем молодой парнишка в очках.
— Это Виктор Розанов, — сказал тот, что постарше, — я его, Муравьев, знаю. Студент, вроде за ним ничего не водилось.
