Запись послания кончилась, и вслед за ней послышались музыкальные ритмы ближневосточной эстрады. Я выключила магнитофон и задумалась. Все это наводило на определенные размышления. Я уже собралась ехать к дому, как заметила голосующую на тротуаре шикарную даму, в которой легко узнала Албену. Я притормозила и предложила подвезти.
— Как хорошо, что я тебя встретила, — Албена показалась мне чем-то встревоженной. — Мне хотелось поговорить с тобой.
— Что, угрозы повторяются?
— Да не то чтобы угрозы… А так, звонят и молчат. Только дышат в трубку и смеются. И я думаю, что звонят из какого-то борделя.
— Почему ты так подумала?
— В трубке были слышны голоса, скорее, выкрики уличных женщин. К телефону подходили какие-то шлюхи и что-то невнятно-глупое говорили. Вероятнее всего, он просто маньяк. Я уже было подумала, что кто-то просто балуется. Но вчера все тот же голос с кавказским выговором сообщил, что ребенка убьют, если я не выкраду «графские сокровища», как он это назвал, у Костика. Но откуда он мог знать о наших семейных тайнах?
— А лучшие друзья?
— Никто не мог об этом знать. Это тайна нашей семьи. Даже Макс случайно узнал наш с Костиком секрет.
— Он хотел все подслушать?
— Нет, он проснулся и не спал, а дверь была открыта.
— Мог Макс рассказать об этом Арифу? Поделиться с лучшим другом.
— Скорее, нет, он умел держать язык за зубами. И несмотря ни на какую дружбу, Макс и Ариф были прежде всего люди коммерческого склада ума. То есть дружба дружбой, а кошелек врозь.
— Албена, я понимаю, тебе еще больно вспоминать. Но я хотела бы, чтобы ты мне больше рассказала о Максе, какой он был человек и прочее…
— Я, наверное, его очень любила, — как-то не совсем ответом на вопрос прозвучал ответ Албены, и я даже заметила, что сказано это было с какой-то невысказанной грустью по ушедшему.
— Любила? А что, сейчас ты его уже не любишь? Извини, я не хотела напоминать, но…
— Любила. Но больше не люблю. Ни жившего тогда, ни мертвого сейчас. И все-таки пусть земля ему будет пухом. Древние говорили: «Мертвых либо хвалят, либо о них молчат».
— Он был плохим мужем? Изменял?
— Дело даже не в этом… Многие мужчины изменяют своим женам. Такова их природа. Умная женщина не станет глупо ревновать по пустякам. Просто в безоблачной юности я полюбила чистого мечтательного юношу, поэта, так я по крайней мере считала, ведь он пробовал что-то сочинять. Я полюбила романтика, свято верящего в справедливость, честность, порядочность. Кто-то из психологов отметил, что любим мы то, чего недополучили в детстве. Вот и я, выросшая среди хапуг, барыг, «нужных и полезных людей», в любви искала противоположность этому миру. Я вышла замуж за этого романтика против воли родителей и Костика. Ведь кто он был для них — нищий инженеришка. Человек не их круга, не их интересов. Понимаешь, Таня, порой хочешь создать что-то очень похожее на счастье, а получается обычная семья, которая каждая несчастлива по-своему, как писал граф Лев Толстой.
— И в чем было несчастье твоей семьи?
— Романтик превратился в пошлого карьериста, который с успехом использовал мои связи. Со временем он и сам стал «нужным» им всем, кто его не хотел признавать. Мечта об идеальной семье превратилась в мещанский вещизм. А наших общих друзей — романтиков из той среды, где мы все «варились» и где мы полюбили друг друга, то есть настоящих друзей, мой «прекрасный принц», обратившийся вдруг в «крутого», распорядился не пускать на порог под любым предлогом. Их заменили тупые рожи, в дорогих и стильных лимузинах, с роскошными коттеджами за городом, с сотовыми телефонами, по которым они названивают когда надо и не надо и где надо и не надо. И кого же я теперь могла любить? Принца-романтика не стало, а «крутого» я могла выбрать и среди своих. Вот такая банальная история несложившейся любви.
— Да, это часто случается, — посочувствовала я Албене.
И тут же "спросила:
— А когда появился на горизонте Макса Ариф и что собой он тогда представлял?
— Ариф работал с Максом, еще когда тот был инженером на заводе. Потом они стали заниматься совместным бизнесом, но это помимо его основной работы в ювелирном магазине моего брата «Черная жемчужина». Я хорошо к нему относилась. Хотя он и был такой же купец, как и все наши знакомые, иначе бы Макс с ним не знался, но было в нем нечто такое «светлое, чистое», которое, наверное, бывает только у женщин и у мужчин с женским восприятием мира. Ариф — это само обаяние, вкус и манеры его вызывали мое восхищение. Мне даже трудно было вообразить, как в нем одном уживались меркантильная натура торговца и высокая душа художника.
— Художника? — задумчиво повторила я. «Действительно, оптовый поставщик опия-сырца и вдруг художник», — подумала я. А что, всякое бывает. Гитлер, например, был строгим вегетарианцем. Да и многие идеологи фашизма были весьма сентиментальными личностями. Знала бы ты, наивная Албена Андреевна, кем был на самом деле этот мечтательный художник…"
Мои мысли нарушил звонкий голос Албены:
— Да, художником. Он подарил мне умопомрачительное полотно «Раздвоение личности» собственной работы. Это самый лучший подарок, который я в жизни получала. Ариф сказал, что нарисовал свою душу, а я думаю, что это был портрет душевного состояния Макса. Просто Ариф не хотел меня тревожить.
— В каком смысле? — не поняла я.
— Ну, понимаешь, у таких людей, как Ариф, бывают странности…
— То есть?
— Возможно, он втайне любил Макса, ты ведь знаешь, что он был гомосексуалист. Объект вожделения, вероятней всего, об этом ничего не знал. И это выразилось в написании картины.
Албена стала выражать бурное восхищение талантами приятеля мужа, свойственное всем холеричным, идеалистически настроенным натурам.
— Хочешь, я тебе покажу картину, зайдем ко мне, и ты увидишь, какой это был талант?
Я вежливо отказалась. Но мне все-таки было интересно, что это за «Раздвоение личности». Возможно, раздваивалась сама личность Арифа на подлое существо хищной твари и, должно быть, действительно на нечто высокое, талантливое. Не знаю почему, но я поверила Албене.
Мы уже почти подъезжали к «сталинке» Албены, на портале которой мускулистые юноши и прекрасные девушки, застыв каменными изваяниями, ожидали до сих пор не то обещанное еще Лениным и Сталиным коммунистическое «завтра», не то второе пришествие Христа, как вдруг я предложила Албене прослушать аудиокассету с угрозами в мой адрес.
— Если голос покажется тебе знакомым, поднапряги память и постарайся вспомнить, где бы ты могла его слышать. Я долго общалась с лицами кавказской национальности, как сейчас принято говорить. И тот акцент, с которым угрожали по телефону тебе, мне еще тогда показался подозрительным. То есть не вполне естественным для настоящего выходца из тех мест. Да и в том случае, когда он нервничал, акцент начисто пропадал. У меня сложилось впечатление, что кто-то намеренно вводит нас в заблуждение.
Я включила запись, как только кассета перемоталась в обратную сторону. С первых же слов, сорвавшихся с пленки, Албена побледнела, и тень испуга густо покрыла ее лицо. Албена вдруг в неимоверном ужасе забилась в истерике и закричала благим матом:
— Вот он, привет с того света! Но это же черт знает что такое!
— Что? Что? — в ответ закричала я. Она уже готова была что-то сказать. Но…
В этот момент белая «Нива» с разгона врезалась в мою «девятку». Я почувствовала сильный удар и в мгновение ока провалилась в небытие…
Очнулась я в обычной больничной палате. Белый потолок, засиженный мухами еще, вероятно, с прошлого лета, уж очень он показался мне грязным. Стены, окрашенные мутно-салатовой краской. Спокойствие больничной обстановки после обхода дежурного врача. Сидящие в углу возле лежащей на койке пожилой женщины старушки живо обсуждали свежий телесериал:
— А как его Родригес ударил! А за что?
— Маша, ты не поняла, не ударил, а свалился на него, когда стреляли в Хуана-Карлоса!
— А Рут, как ты думаешь, жива или в самом деле утонула?
— Конечно, жива, помнишь, она в том фильме, когда играла Асунсьон, тоже вроде бы умерла, а потом оказалось, что она была в логове Хуана-Карлоса спрятана. А Игнасио, каков злодей!
Они еще долго бы обсуждали поведение героев, полюбившихся со времен горбачевской перестройки мексиканских фильмов, как вдруг мой упавший голос, который доносился как из могилы, вернул их в постсоветскую реальность нынешней России.
— А сколько время?
— Уже девять доходит.
— Девять чего?
— Вечера, конечно. Только что Валентин Николаевич интересовался: «Пришла в себя новенькая?», то есть ты.
— И где же ты, красавица, моталась? Такая с виду, вроде не скажешь… — встряла другая.
— Чего? — не поняла я смысл сказанных ей слов.
— Надь, ну че ты пристала к девчонке, — упрекнула подружку лежащая на кровати.
