Об этом эпизоде никогда не писали в газетах. В течение целого часа, а может быть и дольше, люди, только что решившие судьбу франка и участь миллионов, играли в кегли, сначала как бы нехотя, а затем со все большим увлечением.
На другой день через четыре часа после открытия биржи в кабинете председателя Совета министров раздался телефонный звонок. Шаламон взял трубку и сказал после небольшой паузы:
- Секунду, пожалуйста.
И, обратившись к своему шефу, прибавил:
- Лозе-Дюше хочет лично говорить с вами...
- Алло!
- Это вы, господин Премьер-министр? Премьер-министр сразу почувствовал в голосе директора Французского банка какое-то замешательство.
- Извините меня за вопрос, который я хочу задать вам: я полагаю, вы никому не сообщали о решении, принятом нами вчера? Вы случайно не упоминали о нем, когда говорили, например, по телефону с Ас-кэном?
- Нет. А в чем дело?
- Я еще ничего точно не знаю. И пока могу говорить лишь о слухах. К моменту открытия биржи мне сообщили о некоторых довольно подозрительных действиях...
- Со стороны какого банка?
- Этого еще не удалось установить... Слишком рано... Меня информируют каждые четверть часа... Разрешите снова позвонить вам?
- Я буду все время у себя в кабинете...
В половине третьего на рынок были выброшены государственные ценные бумаги стоимостью более чем на тридцать миллиардов. В три часа Французский банк был вынужден скупать их через подставных лиц, чтобы избежать полного краха.
Телефонные переговоры между Лозе-Дюше, министром финансов Аскэном и председателем Совета министров не прекращались. Возник вопрос, не следует ли отложить задуманную операцию. Вследствие неожиданных спекуляций, предвидеть которые было невозможно, девальвация уже не могла дать ожидаемых результатов.
Но идти на попятный было теперь опасно, так как это могло вызвать панику.
Премьер-министр был смертельно бледен, когда дал наконец сигнал к началу операции. Он чувствовал себя примерно так же, как командующий армией, который начинает сражение, заранее зная, что оно наполовину проиграно.
Но это уже не было кровопусканием, затрагивающим более или менее одинаково всех французов. Осведомленные лица не только избежали его, но к тому же получили чудовищные прибыли за счет мелких и средних вкладчиков.
Во время всех переговоров Шаламон находился в кабинете Премьер-министра. Он был так же бледен, как и его шеф, и, стоя у письменного стола, непрерывно курил сигарету за сигаретой, зажигая новую после нескольких нервных затяжек.
В ту пору он еще не был толстым. Карикатуристы часто изображали его в виде ворона.
Через несколько минут продавцы газет станут с громкими криками продавать на бульварах экстренные выпуски. Телефонистки президиума Совета министров, министерства финансов и Французского банка не успевали отвечать на звонки.
Премьер-министр сидел в своем огромном кабинете с резным панно, постукивая карандашом по бювару и устремив пристальный взгляд на какой-то узор ковра, висевшего на противоположной стене.
Когда он наконец встал, его движения напоминали движения автомата.
- Сядьте, Шаламон. - Голос его прозвучал непреклонно, бесстрастно, размеренно, как звук машины.- Нет. Не там. За мой письменный стол, будьте любезны.
Он зашагал по кабинету, заложив руки за спину.
- Возьмите перо, лист бумаги... Тогда-то он и продиктовал, продолжая расхаживать взад и вперед с опущенной головой, заложив руки за спину и время от времени останавливаясь, чтобы подыскать точное выражение.
"Я, нижеподписавшийся, Филипп Шаламон..." Было слышно, как перо скользит по бумаге. Шаламон прерывисто дышал, один раз у него даже вырвался стон, похожий на рыдание:
- Я не могу...
Но ледяной голос оборвал его:
- Пишите!
И Премьер-министр продиктовал все до конца.
IV
- Вы думаете, - скептически проговорил Эмиль, - кто-нибудь решится приехать в такую погоду?
Было без пяти десять Полчаса назад лампочки слабо загорелись, будто хотели воскреснуть, но, вспыхнув два-три раза, вновь погасли. Немного позднее вошел Эмиль и спросил:
- Что господин Премьер-министр думает делать ночью?
И так как старик не мог сразу сообразить, чем вызван вопрос Эмиля, тот пояснил:
- Я насчет света... Я сходил в лавку и купил самый маленький ночной фонарь, который там нашелся, но, боюсь, он все-таки будет гореть слишком ярко...
Уже много лет старик спал при свете маленькой электрической лампочки особой модели, за которой посылали в Париж. Доктора настояли на этом после одного прискорбного случая, из-за которого Премьер-министру довелось пережить чувство глубокого унижения.
Долгое время Гаффе и Лалинд настаивали, чтобы сиделка не уходила ночевать в деревню, а неотлучно находилась в Эберге и спала на раскладной кровати в одной из комнат нижнего этажа, например в кабинете или в пресловутом туннеле.
Он наотрез отказался от этого, и профессор Фюмэ, к которому они вынуждены были наконец обратиться с просьбой, чтобы тот помог им убедить старика, неожиданно посоветовал ни в коем случае больше к Премьер-министру не приставать.
Фюмэ понимал, что для человека, который никогда не прибегал к чьей-либо помощи и больше всего ценил свою независимость, постоянное присутствие сиделки явится как бы сигналом к полной капитуляции.
Уже то, что его шофер утром и вечером превращался в камердинера и помогал ему раздеваться и ложиться в постель, было для Премьер-министра достаточно неприятно Ведь он никогда не соглашался делать кого бы то ни было свидетелем интимных подробностей своей жизни.
- Если мне понадобится помощь, я всегда смогу позвонить, - сказал он тогда, указывая на звонок в форме груши, висевший у его изголовья.
И прибавил:
- А если не позвоню, значит, мне так плохо, что ничто уже не поможет.
На всякий случай очень сильный звонок, трезвонивший, как в школе или на фабрике, провели не в комнату Эмиля, который часто отлучался, а на площадку верхнего этажа над кухней, чтобы, таким образом, его могли услышать сразу трое.
Но однажды ночью и эта предосторожность оказалась недостаточной. Проснувшись среди кошмара, от которого он никак не мог очнуться, но о котором впоследствии ничего не мог вспомнить, Премьер-министр выпрямился на кровати в полной темноте, подавленный, весь в холодном поту, с ощущением такой смертельной тоски, какой доселе никогда не испытывал. Он знал, что ему необходимо что-то сделать, так было решено, они настойчиво требовали от него этих действий, но он не помнил, что именно должен сделать, и растерянно шарил руками вокруг себя.
Он испытывал почти такое же мучительное ощущение, какое пережил в восьмилетнем возрасте, когда болел свинкой и ему как-то ночью показалось, что потолок медленно опускается на него, а матрас поднимается вверх к потолку.
Он силился сбросить с себя оцепенение и сделать то, что ему приказали, ибо не был против них, что бы они там ни думали... Вдруг рука его коснулась чего-то гладкого и холодного. Он бессознательно искал у изголовья с той стороны, где стоял ночной столик, выключатель электрической лампы. Раздался грохот: что-то опрокинулось, и поднос с бутылкой минеральной воды и стаканом полетели на пол.
Ему никак не удавалось найти ни электрической лампочки, ни выключателя. Ночной столик, должно быть, немного отодвинули, позднее ему придется выяснить, почему это случилось, а пока что испытывал лишь непреодолимое желание немедленно действовать.
Должно быть, он слишком перегнулся, ибо как сноп свалился с кровати на пол, оказавшись в не менее нелепой позе, чем в тот день, когда левая нога сыграла с ним скверную шутку во время прогулки на прибрежных скалах.
Нащупав вокруг себя мокрые осколки стекла, он решил, что на его руку неизвестно откуда льется кровь. Напрасно он старался подняться. Выбившись из сил, в полном отчаянии, движимый инстинктом младенца в колыбели, он закричал.
Никакой бури в ту ночь не было. И тем не менее, как это ни удивительно, из трех человек, которые спали наверху довольно близко от него, ни один ничего не услышал. На его крик прибежала заспанная Мари в ночной рубашке, хотя обычно спала как убитая и по утрам ее всегда было трудно добудиться. Она включила электричество и с минуту стояла на пороге как вкопанная, с ужасом глядя на него и не зная, что предпринять.
Возможно, она решила, что он умер или умирает. Она тоже закричала и, вместо того чтобы помочь ему встать, метнулась к лестнице позвать на помощь остальных. Когда они прибежали, все еще напуганная Мари следовала за ними на почтительном расстоянии.
Он действительно порезал себе запястье, но рана была неглубокая. Гаффе так и не смог определить, что же с ним, собственно говоря, произошло.
- Это может случиться с каждым и в любом возрасте. Вероятно, кошмар вас мучил из-за судороги или плохой циркуляции крови. Вот почему вы никак не могли подняться...
