– Кроме одного, – повторила она.
– Есть только один враг, которого проще убить коротким кинжалом, чем длинной шпагой.
– Я знаю, – сказала женщина. – Самого себя.
Минуту они помолчали, а потом священник тихим, но отчетливым голосом произнес:
– Значит, я прав? Сэр Клод сам нанес себе смертельный удар?
– Да, – сказала она, и лицо ее сделалось бледным и непроницаемым, точно мрамор. – Я видела, как он это сделал.
– Он умер из-за любви к вам?
Неожиданно по ее лику скользнуло яркое, но непонятное выражение, не имевшее ничего общего ни с жалостью, ни со стыдом, ни с горем – ни с чем, что в тот миг ожидал увидеть священник. Голос ее вдруг набрал силу и зазвучал четко и уверенно.
– На меня ему было наплевать, – произнесла она. – Он ненавидел моего мужа.
– Почему? – спросил священник, оторвав взгляд от звезд и повернув круглое лицо к леди.
– Потому что… Это настолько странно, что я даже не знаю, как об этом сказать… Он ненавидел его… потому что…
– Почему? – терпеливо повторил Браун.
– Потому что муж не стал ненавидеть его.
В ответ отец Браун лишь кивнул, ничего не сказав. Он продолжал слушать. От всех остальных сыщиков, вымышленных и настоящих, он отличался одной маленькой чертой: он никогда не делал вид, что не понимает, если все понимал прекрасно.
Миссис Бульнуа подошла к нему еще ближе. Лицо ее светилось все той же уверенностью.
– Мой муж, – сказала она, – великий человек. Сэр Клод Чампион не был великим человеком. Он был знаменитым и успешным, но не великим. Муж никогда не был ни знаменитым, ни успешным и никогда не мечтал таким стать. Я это знаю наверняка. Он никогда и не думал, что умом можно добиться славы. Для него это было все равно что рассчитывать завоевать известность курением сигар. В этих делах он оставался совершенным ребенком. Он так и не вырос. Чампиона он любил точно так же, как любил в школе. Он восхищался им, как восхищаются фокусом, показанным за обеденным столом. Но ни на миг, ни на долю секунды в сердце его не появилось чувство зависти. А Чампион хотел, чтобы ему завидовали. Из-за этого он обезумел и убил себя.
– Да, – произнес отец Браун. – Кажется, я начинаю понимать.
– Разве вы не видите? – неожиданно воскликнула она. – Здесь все для этого создано… Все, что вокруг, все это место… Чампион отвел Джону этот домишко у своих ворот, как какому-нибудь приживале… Специально, чтобы унизить его. Но муж не почувствовал этого. Джона такие вещи заботят не больше, чем… какого-нибудь рассеянного льва. Когда Джону бывало совсем туго, когда он едва сводил концы с концами, Чампион заявлялся к нему с безумно дорогими подарками или с какой-нибудь потрясающей новостью, или звал с собой в очередную экспедицию, точно Гарун аль-Рашид [17], а Джон лишь выслушивал его вполуха и спокойно то ли соглашался, то ли отказывался, как один ленивый школьник соглашается или не соглашается с другим. Так продолжалось пять лет, и за это время Джон не изменился ни на йоту. Это превратило сэра Чампиона в маньяка, одержимого одной мыслью.
– И стал Аман рассказывать им, – негромко произнес отец Браун, – обо всем том, как возвеличил его царь, и сказал он: «Всего этого не довольно для меня, доколе я вижу Мардохея Иудеянина сидящим у ворот царских» [18].
– Перелом наступил, – продолжила миссис Бульнуа, – когда я убедила Джона позволить мне записать кое-какие его мысли и отправить их в журнал. Их заметили, особенно в Америке, и одна газета захотела взять у него интервью. Когда Чампион, у которого интервью брали чуть ли не каждый день, услышал об этом крошечном успехе, выпавшем на долю его соперника (который и не подозревал об их соперничестве), последнее звено цепи, удерживавшей его бешеную ненависть, разорвалось. Он устремил все свои силы на меня. Тогда и началась эта безумная осада, он стал добиваться моей любви и уважения, о чем вскоре заговорило все графство. Вы спросите, почему я не прекратила эти назойливые домогательства? Но чтобы это сделать, мне пришлось бы объясняться с мужем, а есть вещи, которые душе не под силу, точно так же, как телу не под силу летать. Никто не смог бы объяснить мужу, что происходит. Никто и сейчас не сможет этого. Если бы вы даже сказали ему напрямик: «Чампион хочет отбить у вас жену», – он бы всего лишь подумал, что шутка несколько грубовата, ему бы и в голову не пришло, что это могло быть сказано не в шутку. Такой мысли просто не найти трещины в его твердом черепе, чтобы забраться внутрь… Джон сегодня собирался прийти посмотреть представление, но, когда мы уже собирались уходить, сказал, что не пойдет, что нашел интересную книгу и хочет почитать и покурить сигару. Я рассказала об этом сэру Клоду, и это стало для него смертельным ударом. Безумец понял, что все его старания напрасны. Он пронзил себя шпагой, закричав, как дьявол, что Бульнуа убивает его. Дикое желание вызвать ревность и зависть привело к тому, что теперь он лежит мертвый у себя в саду, а Джон сидит дома в столовой и читает книгу.
Они опять помолчали, а потом маленький священник сказал:
– Миссис Бульнуа, в вашем убедительном рассказе есть только одно слабое место. Ваш муж сейчас не сидит в столовой с книгой. Этот американский репортер рассказал, что заходил к вам домой и ваш дворецкий сказал ему, что мистер Бульнуа все-таки решил пойти в «Пендрагон-парк».
Ее яркие глаза распахнулись, почти как от электрического удара. Но во взгляде не было ни замешательства, ни страха, скорее недоумение.
– Что? О чем вы говорите? – воскликнула она. – В доме не осталось слуг. Все они пришли сюда на спектакль. И у нас, слава Богу, никогда не было дворецкого.
Отец Браун от удивления чуть не подпрыгнул, он стремительно повернулся на пол-оборота, как какой-то нелепый волчок.
– Как? Как? – закричал он, словно внезапно пробудившись к жизни. – Послушайте… Но я… Ваш муж откроет, если я позвоню в дверь?
– Слуги уже, наверное, вернулись, – в недоумении ответила она.
– Верно, верно! – сбивчиво пробормотал клирик и со всех ног побежал по дороге к воротам «Пендрагон-парка». По дороге он развернулся и крикнул: – Задержите этого янки, а не то завтра все американские газеты выйдут под заголовком «Преступление Джона Бульнуа».
– Вы так и не поняли, – сказала миссис Бульнуа. – Ему это безразлично. Ему совершенно нет дела до того, что происходит в Америке.
Когда отец Браун добрался до дома с ульем и сонной собакой, невысокая аккуратная служанка провела его в столовую, где Бульнуа сидел в кресле у прикрытой абажуром лампы и читал книгу, в точности так, как описала его жена. Рядом на столике стояли графин с портвейном и бокал. Едва войдя в комнату, священник заметил длинный столбик пепла на его сигаре.
«Просидел так полчаса, не меньше», – подумал отец Браун. Вообще-то хозяин дома выглядел так, будто сидел на этом месте с обеда.
– Не вставайте, мистер Бульнуа, – приятным, обыденным голосом сказал отец Браун. – Не хочу вам мешать. Кажется, я прервал ваши научные занятия?
– Нет, – ответил Бульнуа. – Это «Окровавленный палец».
Произнес он это совершенно бездушно, не улыбнулся и не нахмурился, и гость его почувствовал в нем то глубинное, закоснелое безразличие, которое жена ученого называла величием. Он отложил книжку в яркой желтой обложке с нарисованными сочными кровавыми пятнами, даже не почувствовав, что над такой несообразностью можно было бы и подшутить. Джон Бульнуа был солидным, медлительным мужчиной с крупной головой с большими залысинами (остатки волос были седыми) и грубыми, тяжелыми чертами лица. На нем был потрепанный и очень старый фрак, на груди узким треугольником белела манишка. Очевидно, он так оделся, еще когда собирался сходить на представление, в котором его жена исполняла роль Джульетты.
– Я не оторву вас надолго ни от «Окровавленного пальца», ни от других катастроф, – улыбнулся отец Браун. – Я просто зашел поговорить с вами о том преступлении, которое вы сегодня вечером совершили.
