и, быть может, в убеждении, что он получит единоличное право распоряжаться собственностью семьи, если остальные сойдут с ума, он подверг их действию ноги дьявола, ввергнув в безумие братьев и убив свою сестру Бренду, единственную, кого я любил в мире и кто любил меня. Таково было его преступление. Каким должно было стать его наказание?
Прибегнуть к закону? Какими я располагал доказательствами? Я-то знал факты, но сумею ли я убедить присяжных из сельского захолустья в реальности столь фантастической истории? Может быть – да, может быть – нет. Но я не мог рисковать неудачей. Моя душа молила о мести. Я уже говорил вам, мистер Холмс, что большую часть своей жизни провел за пределами достижения закона и что стал сам для себя законом. Так было и теперь. Я решил, что он разделит участь, на которую обрек других. Либо это, либо я свершу правосудие над ним собственными руками. Во всей Англии не найдется человека, который так мало ценил бы свою жизнь, как я теперь.
Ну, я рассказал вам все. Остальное вы установили сами. Я, как вы и сказали, после бессонной ночи ушел из дома очень рано. Я предвидел, что разбудить его будет непросто, а потому взял горсть камешков из кучи, которую вы упомянули, и швырял их в его окно. Он спустился и впустил меня через стеклянную дверь гостиной. Я обличил его в преступлении. Я сказал ему, что пришел и как судья, и как палач. При виде моего револьвера негодяй рухнул в кресло, парализованный страхом. Я зажег лампу, поместил порошок над ней и стоял за окном, готовый привести в исполнение мою угрозу застрелить его, если он попытается выбежать из комнаты. Через пять минут он умер. Бог мой! Как он умирал! Но мое сердце не дрогнуло, ведь испытывал он не больше того, что чувствовала ни в чем не повинная моя любовь. Вот моя история, мистер Холмс. Может быть, если вы когда-нибудь любили женщину, вы поступили бы так же. В любом случае я в ваших руках. Вы можете принять меры, какие сочтете нужными. Как я уже говорил, на свете нет человека, который боялся бы смерти меньше, чем я.
Холмс некоторое время сидел в молчании.
– Каковы ваши планы? – спросил он затем.
– Я думал погрести себя в Центральной Африке. Моя работа там и наполовину не завершена.
– Ну, так поезжайте и завершите вторую половину, – сказал Холмс. – Я, во всяком случае, не намерен воспрепятствовать вам.
Доктор Стерндейл встал во весь свой гигантский рост, с чувством поклонился и вышел из беседки. Холмс закурил трубку и протянул мне кисет.
– Кое-какие неядовитые пары будут приятной переменой, – сказал он. – Полагаю, вы согласитесь, Уотсон, что это не тот случай, который требует нашего вмешательства. Расследование мы вели независимо и поступать можем независимо. Вы ведь не донесете на него?
– Разумеется, нет, – ответил я.
– Я никогда не любил, Уотсон, но, случись так и постигни любимую мной женщину такой конец, я мог бы поступить точно так же, как наш не признающий законов охотник на львов. Кто знает? Ну-с, Уотсон, я не оскорблю ваш интеллект объяснениями того, что очевидно. Толчком для моего расследования, разумеется, послужили камешки на подоконнике. В саду священника ничего похожего не было. И такие же я обнаружил, только когда мое внимание было привлечено к коттеджу доктора Стерндейла. Лампа, горящая при ярком дневном свете, и остатки порошка на слюде экранчика оказались звеньями достаточно очевидной цепи. А теперь, мой дорогой Уотсон, полагаю, мы можем выбросить это дело из головы и с чистой совестью вернуться к изучению халдейских корней, которые, несомненно, могут быть прослежены в великом кельтском языке.
Артур Конан Дойл
1859–1930
Если вы, мой друг, знаете все о дедуктивном методе расследования, когда мельчайшие детали складываются сложным пазлом в четкую картину преступления, то назовете адресата письма с адресом «Лондон, Бейкер-стрит, 221b» на конверте и подниметесь на второй этаж этого дома, где в тесной комнате собраны странные вещи: курительная трубка и турецкая туфля с табаком, револьвер, охотничий хлыст, оборудование для химических опытов, набор отмычек, фальшивые бороды. Если фраза «Истина где-то рядом…» для вас не пустой звук, значит, вы один из легиона почитателей гениального частного сыщика Шерлока Холмса и знаменитого автора детективных рассказов, исторических, научно-фантастических и приключенческих романов Артура Конан Дойла.
Появившийся на свет вымышленный персонаж гением писателя обрел плоть и кровь, зашагал собственной дорогой, вырвавшись из-под пера создателя. И все же давайте попытаемся увидеть силуэт Конан Дойла в портрете Шерлока Холмса, найти то, что может объединять обоих: черты характера, привычки и манеры, места обитания и события жизни.
22 мая 1859 года в столице Шотландии городе Эдинбурге в уважаемой семье Дойлов, одной из древних ирландских фамилий, родился мальчик, которого назвали Артур Игнатиус Конан. Его отец – архитектор и талантливый художник Чарльз Алтамонт Дойл, мать, урожденная Мэри Джозефин Элизабет Фоли, – образованная, интересующаяся историей и литературой женщина. Именно она оказала большое влияние на жизнь Конан Дойла. Страстно увлеченная геральдикой и генеалогией, Мэри всячески поощряла интерес сына к истории рода. Он был знаком со своей родословной, включая самые незначительные ветви генеалогического древа за шесть предшествующих столетий.
В 1886 году Артур Конан Дойл меньше чем за месяц написал повесть «Этюд в багровых тонах». Главные герои произведения сыщик Шеридан Хоуп и доктор Ормонд Сэкер (позже переименованные в Шерлока Холмса и Джона Ватсона) расследуют два убийства. На момент расследования сыщику 27 лет. Точная дата рождения Холмса на страницах книг не указана. Можно делать приблизительные расчеты, опираясь на детали, рассыпанные в ходе повествования. В рассказе «Его прощальный поклон» автор намекает на возраст Холмса: «Ему можно было дать шестьдесят лет». Действие рассказа происходит в 1914 году, получается, что знаменитый сыщик родился в 1854 году.
Нам ничего не известно о детских годах Шерлока Холмса, а вот собственное детство и отрочество Конан Дойл подробно описывает и в литературных произведениях, и в книге мемуаров «Воспоминания и приключения».
Писатель вспоминает, что семья жила скромно, обстановка бедности и спартанский образ жизни приучали младшее поколение к стойкости и выносливости, братья и сестры поддерживали друг друга. Об отце Артур напишет, что Чарльз Дойл был великолепным и самобытным художником, «обладал живым и игривым остроумием, а также замечательно утонченной душой, дававшей ему достаточно нравственного мужества, чтобы встать и покинуть любое общество, где велся разговор в грубой манере».
Красивый, добрый, но слабохарактерный и честолюбивый, Дойл-старший не сможет подняться по карьерной лестнице и добиться признания художника, заливая горечь несбывшихся надежд старым пейль-эйлем, все глубже соскальзывая в бездну алкоголизма. О душевной болезни отца сын деликатно промолчит, отметив лишь, что «он витал в облаках и плохо знал реальную жизнь». Если Шерлок Холмс умел хранить чужие тайна, то Конан Дойл тайну переезда из родной семьи в семью Бартонов будет хранить всю жизнь. В Либертон-Бэнкхаусе мальчик проведет четыре года. Очевидно, мать пыталась укрыть сына от жестокости, которую проявлял к нему отец.
Фотография Конан Дойла в 1899 году, размещенная на рекламе табачной компании в Ливерпуле
Артур Конан Дойл в Южной Африке в 1900 году
О ней, «дорогой матушке», вспоминает уже пожилой мужчина с особой теплотой и любовью. От нее сын унаследовал интерес к рыцарским традициям, подвигам и приключениям. Конан Дойл как-то заметил, что «истинную любовь к литературе, склонность к сочинительству я перенял у своей матери». Оттуда, из детства, страсть Артура к чтению. «Я не знаю радости столь полной и самозабвенной, как та, которую испытывает ребенок, урвавший время от уроков и забившийся в угол с книгой», – писал он в мемуарах. Мальчик читал так много и так быстро, что в городской библиотеке Эдинбурга его мать предупредили, что нельзя менять книги чаще двух раз в течение дня. Увлеченный библиофил, он мог отдать последние три пенса, что полагались в полдень на сэндвич, за «Истории» Тацита, «Очерки» Уильяма Темпла, сочинения Алдисона, «Сказку бочки» Свифта или «Айвенго» Вальтера Скотта. Написать строки стихотворений на заданную тему были для юного Дойла не мукой, а делом любви, он сочинял много и увлеченно. Надо признать, что позже мастер сурово назовет свои ранние вирши посредственными, но оценки по «классу поэзии» получал высокие и с удовольствием редактировал школьный литературный журнал.
![]()
