— И это все?
— Что именно?
— Все, что ты имел против него, если не считать жены? Видишь ли, дружок, это не оправдание, почему ты при — кончил не Озиля, а другого. Ведь, судя по твоим словам, заправлял всем не кто иной, как Озиль.
— Но именно Николя поломал мне жизнь.
— Он привел тебя к своему портному, дал денег, водил в лучшие рестораны и ночные кабаре. И за это ты хладнокровно убил его, безоружного, в собственной его постели? Это, видишь ли, тоже важно. Я знаю судей, знаю, какова бывает реакция присяжных, что именно производит на них особое впечатление. Если бы ты убил его, к примеру, в кабаре, в пьяной драке, было бы совсем другое дело. Так ведь нет! Ты приехал к нему домой. Ничего не подозревая, Серж ждал тебя. Ты же сам сказал, что он оставил дверь открытой. Ты знал, что он болен.
— Но это не помешало ему переспать с секретаршей.
— Это не меняет ровным счетом ничего, даже если бы ты доказал. С кем спать — его дело. А вот ты не смел убивать его в его же постели и из его собственного револьвера.
— Не убей я Сержа, я все равно попал бы в тюрьму как мошенник и подлец.
— Это тоже еще надо доказать. А если и докажешь, то тебе ответят, что существуют судебные органы. Туда-то и надо было обращаться. Пойми, я обязан тебе все это объяснить. До сих пор, насколько я могу судить, ты отвечал полицейским как несмышленыш. Если б меня вызвали раньше, я бы не позволил тебе нести всю эту ересь. Ты убил Николя потому, что ревновал.
— Неправда!
— Ревновал не только к Фернанде, но и к нему самому. Ты это доказал тем, с каким пылом рассказывал, что произошло между Сержем и секретаршей. Она твоя любовница?
— Нет.
— Между вами ничего не было? И ты к ней клинья не подбивал?
Опустив голову, Бош сказал: «Нет». Адвокат достал из кармана часы, вздохнул.
— В эту минуту жена твоя находится у судебного следователя Базена. Если у нее такое же настроение, какое было утром, она может наговорить бог весть что. А что именно, мы сможем узнать лишь отчасти, когда следователь будет использовать против нас ее показания. Из-за чего Фернанда так на тебя окрысилась? Она еще любит Николя?
— Возможно, по-своему.
— А тебя она не любила?
— Я ей был нужен.
— Зачем? Чтобы стать мадам Бош? Ради денег?
— Конечно, нет. И все равно я ей был нужен. Видите ли, господин Уар, она очень несчастна.
— А у меня создалось впечатление, что это она причина твоего несчастья.
— Она не виновата. Я на нее не в обиде.
— Словом, ты был в обиде на Сержа, на него одного? Казалось, адвокат вот-вот рассердится. Не так, как сердятся на взрослого, разумного человека, а как злятся, вопреки собственному желанию, на упрямого мальчишку.
— Мне надо с ней увидеться и поговорить.
— Это ничего не даст.
— Во всяком случае, лучше пойму, что у нее за нутро. Бош не заметил двусмысленности выражения.
— Ты с ней прожил пять лет?
— Да.
— Из них четыре года в браке?
— Да.
— Часто ли Серж Николя вторгался в вашу жизнь? Бош сделал вид, что не заметил слова «вашу».
— Уж я и не припомню.
— Ты принимал это как должное?
— Я делал все, что мог.
— Что тебе мешало развестись? Ты католик?
— Нет. Я не смог бы жить без Фернанды.
— А теперь? Теперь тебе придется обходиться без нее. Уар пожалел, что произнес эту жестокую фразу: Бош смотрел на него испуганными глазами. Наверняка молодому человеку эта мысль не приходила еще в голову, он видел лишь окружавшие его голые стены да забранное решеткой окно в двери.
— Скорее бы все кончилось! — твердил Альбер.
— Не валяй дурака, слышишь? Будь мужчиной. Давно пора.
Но Бош не обращал внимания на слова адвоката, слыша в них всего лишь набор бессмысленных звуков. Помолчав, он прибавил:
— Нас, возможно, вызовут.
— Куда вызовут?
— Наверх, к судебному следователю. Вы же сказали, что она там.
— Когда мы понадобимся, она, вероятнее всего, уже уйдет. Тебе придется еще раз ответить на тот самый вопрос, который я уже задавал.
— На какой вопрос?
— Зачем ты убил Сержа Николя?
— Я вам ответил.
— Это равносильно смертному приговору. Послушай, малыш. Я тридцать лет в адвокатуре. Я не очень знаменит. Мне редко доводилось участвовать в громких процессах, и портрет мой в газетах появлялся нечасто. Однако я не раз защищал молодых парней, наделавших глупостей. Но вся разница в том, что отцов их я не знал и не принимал все так близко к сердцу, как сейчас. У тебя есть мать, дедушка с бабушкой, сестра. Я не пытаюсь тебя разжалобить. К тому же ты должен подумать и о себе. Тебе сколько лет?
— Двадцать семь.
— Хорошо! Не будем больше вспоминать, что ты успел наговорить этим господам, ты понимаешь меня? Когда человек прошел такие испытания, какие выпали на твою долю, трудно рассчитывать, что он сохранит душевное равновесие. Мой долг — убедить их в этом. По той или иной причине ты пытался не впутывать в эту историю свою жену. Ты ее любишь, ну и прекрасно! Мне не впервой слышать подобного рода жалкий лепет. Но это не мешает ей оставаться потаскушкой, и об этом известно всем и каждому. Возможно, тебя примут за человека, вконец потерявшего голову, если признаешься, что убил Сержа из ревности. Хочу напоследок спросить, не эта ли боязнь удерживает тебя?
Бош покачал головой.
— Пусть меня считают за кого угодно, — пробормотал он едва слышно.
— В таком случае пусть тебя считают ревнивым безумцем, тогда я смогу спасти твою шкуру.
— Я расскажу правду.
— Какую правду? Чушь, которую ты мне все время талдычишь? Байку про честного человека, который неожиданно заметил, что его водят за нос? Во-первых, честный человек не твердит на каждом углу, что он честен, а у тебя это слово с языка не сходит. Что тебе сказал комиссар? Что ты обезумел оттого, что Николя бросил твою жену и стал не столь сговорчив.
— Это вовсе неверно!
— Мой мальчик, скажи мне всю правду. Ведь, в конце концов, твои объяснения не более чем нелепая шутка.
Еще вчера в это же время далеко не старый человек, полный жизни и сил, сидя в постели, полоскал воспаленное горло и читал сценарий. Разве не ты пришел к нему домой и убил его выстрелом в голову, а затем, не довольствуясь этим…
— Довольно, прошу вас! Я думал, что вы пришли, чтобы помочь мне…
Вспышка гнева уже погасла, адвокат с жалостью посмотрел на своего подзащитного.
— А я что делаю, придурок несчастный? Не моя вина, что ты своим упрямством вывел меня из себя. Я был не прав. Очевидно, мы оба с тобой не правы. Возможно, последнее слово завтра скажут врачи.
— Вы считаете, что я сумасшедший?
— Хочу надеяться. Это был бы самый верный способ сохранить тебе жизнь…
Услышав шаги охранника, адвокат поднялся и стал собирать бумаги.
— Пошли! Это за нами. — Потом, пока поворачивался ключ в скважине, прибавил: — Ради бога, не отвечай в том же духе, что и прежде. Если не можешь иначе, молчи, пусть думают о тебе, что хотят.
Бош и действительно теперь молчал. Вернее, говорил «да» и «нет», большей частью невпопад, но это его не заботило. Не было у него и намерения следовать советам метра Уара. Во время длившегося около двух часов допроса, в течение которого ему повторяли его собственные ответы на вопросы орлеанского инспектора и парижского комиссара, Альбер ни разу не взглянул на адвоката. Метр Уар не скрывал удовольствия от того, что подзащитный, как ему казалось, следует его советам.
А Альбер просто отказался от навязанной ему роли. То, что вокруг происходит, перестало его интересовать. Он больше не чувствовал себя главным действующим лицом, стал отвлекаться, обращать внимание на второстепенные детали. К примеру, разглядывая ручку секретаря суда, пытался сообразить, какая фирма ее изготовила. Подолгу с детским любопытством наблюдал, как падает на стол пепел с кончика сигареты, зажатой в зубах судебного следователя.
Стало жарко. Даже свет источал тепло. Наручники были сняты, и Альбер с наслаждением массировал отекшие запястья. Адвокат принес коробку мятных лепешек, и Бош лениво, точно сидя в кино, посасывал их.
А пререкаться с этими господами незачем. К тому же они отчасти правы. Он осознал это в ту самую минуту, когда вспылил метр Уар. По правде говоря, на этот счет Альбер начал догадываться еще вчера. Нет, не сразу после убийства. В автомобиле он все еще находился под впечатлением происшедшего. Сомнения, поначалу смутные, неясные, стали возникать в трактире дядюшки Дюрье. Усилились в Орлеане. Возможно, именно встреча с грудастой проституткой пошатнула в нем уверенность в своей правоте.
Все пришлось начинать заново, как бы вырвав исписанный листок из тетради, уже в камере. И все стало на свои места, Альбер докопался до истины, которой от него настойчиво требовали все окружающие…
На камине стояли черные мраморные часы. Сначала он решил, что они не ходят, ведь приборы такого рода почти никогда не ходят. (Похожие часы были у них в столовой в Гро-дю-Руа. Стоило их починить, как через какие-нибудь десять минут они останавливались вновь). Но потом заметил, что стрелка переместилась примерно на четверть часа.
