— Прошу.
Охранник в традиционном камуфляже приветствовал нас весьма почтительно, Рунов же вполне демократично протянул ему руку.
— Как дела, Тим? — спросил он.
— Порядок, Олег Константинович, — расплылся в улыбке охранник.
Пока мы поднимались по лестнице на второй этаж, Рунов между прочим обронил:
— Хороший парень Тим, двенадцать лет прослужил в армии, был в Афганистане, потом, как и многие, оказался никому не нужен. Подумывал даже о самоубийстве, а у него двое детей, престарелая мать…
В моей груди шевельнулся какой-то теплый комок: вот он, еще один пример великодушия Рунова.
В приемной из-за стола вскочила хорошенькая девчушка лет двадцати-двадцати двух.
— Здравствуйте, Олег Константинович.
Что-то, звякнув, упало на пол. Оказалось — пилка для ногтей. Чем еще могут заниматься секретарши в отсутствие начальства?
— Мне кто-нибудь звонил? — осведомился Рунов.
— Только Лоскутников, ну, тот, что заказывал панно для загородного дома. Я соединила его с мастером.
— Отлично, — кивнул Рунов и открыл дверь в кабинет.
Кабинет был самым что ни на есть традиционным. Рабочий стол, длинный стол для совещаний, компьютер, выстроившиеся в ряд кресла. На стене множество картин, не менее двух десятков, в основном пейзажи и натюрморты. Странно, вспомнила я, что у нас в квартире нет ни одной картины.
— Вот здесь я обычно и пропадаю, — заметил Рунов, пододвигая ко мне кресло. — Работа — обычная рутина: бумаги, звонки, налоговая полиция наседает, — короче, ничего романтического, самый заурядный бизнес.
— Ничего себе рутина, такой особняк в центре Москвы, — протянула я, — ведь он, наверное, стоит совсем недешево.
— Не обольщайся, я здесь не хозяин, а всего лишь коммерческий директор. — Рунов сел в торце длинного стола для совещаний и выглядел на этом месте весьма внушительно. — Всем распоряжаются акционеры.
— А где же твои замечательные художники?
— Мечтаешь познакомиться? Они здесь же, мастерские — в мансарде. Сейчас выпьем кофе и пойдем навестим моих обалдуев. Думаю, они будут рады.
В кабинет вошла секретарша с подносом. Поставила на стол кофейник, чашки, вазочку с конфетами.
— Спасибо, Светик, — обронил Рунов.
Столь фамильярное обращение мне не очень-то понравилось, я вспомнила, что начальники частенько заводят романы с молоденькими секретаршами.
Рунов меланхолично размешивал ложечкой сахар в чашечке кофе, на губах его играла лукавая улыбка. Я бы не удивилась, если бы он прочитал мои мысли.
— Светочка — толковая девчушка, между прочим, тоже начинающая художница, еще учится… Времена сейчас трудные для молодых художников, впрочем, для немолодых — тоже. Ты не можешь себе представить, с каким пиететом они ко мне относятся, я для них прямо как царь и Бог. Говорят, что без меня пропали бы…
— Совсем как Мальчик, — продолжила я в задумчивости.
— Мальчик, — эхом отозвался Рунов, — хороший парень, только чересчур горяч. Я его подобрал в Таганроге, там он влип в очень неприятную историю…
— Могу себе представить! Наверняка он был боевиком в какой-нибудь таганрогской группировке!
— Не суди поспешно, — возразил Рунов, — делай поправку на время, к тому же он совсем пацан. Зато я в нем уверен, знаю, что он меня никогда не предаст.
«Это уж точно», — с завистью подумала я.
— А остальные?
— У нас здесь все построено на взаимном доверии, с большинством ребят — ты с ними еще познакомишься — я учился в художественном училище. Когда я вышел на свободу, мы с ними были в общем-то на равных, с той разницей, что я чувствовал себя здесь почти иностранцем: посадили в одной стране, выпустили — в другой. Они же все это время находились на свободе, да что толку? Нигде не выставлялись, никому не нужные, нищие. У меня, как ни странно, было несомненное преимущество, а именно годы, проведенные в зоне. Там я получил такую жизненную закалку, что теперь, наверное, не дрогну в самой безвыходной ситуации. Вернее, таких ситуаций для меня больше не существует. Пригодились и знакомства, ведь там со мной сидели известные диссиденты. А цеховики! Это были настоящие зубры, многие сегодня на коне. Так что, выходит, я должен быть благодарен годам, проведенным за решеткой, на воле я так и остался бы лопоухим дурачком. Я даже не жалею, что из меня не получился художник, главное — из меня вышел человек.
Я уже открыла было рот, чтобы спросить… Ах, как меня мучило то, что я узнала из старых газет, но для этого требовалась, наверное, совсем другая обстановка.
Рунов решительно поднялся.
— Ты готова идти в мои подземелья и сокровищницы? — осведомился он шутливо.
Мансарда показалась мне теплой и обжитой. Здесь не было того идеального порядка, царившего внизу, в офисе, пахло масляными красками, повсюду стояли мольберты, сновали люди в серых заляпанных красками халатах.
— А вот мои таланты, мои Ван Гоги и Малевичи!
Художники оторвались от работы, заулыбались, по очереди подошли пожать руку своему демократичному начальнику. Один, пожилой, с седой артистической шевелюрой, что-то быстро и горячо заговорил. Речь шла о каких-то профессиональных проблемах, в чем я ничего не понимала, и потому сочла за лучшее немного осмотреться.
Мое внимание привлек натюрморт, стоящий на ближайшем мольберте. Он показался мне в высшей степени необычным, каким-то несовременным: серебряный поднос на фоне бархатной портьеры, а на подносе — подсвечник, белые перчатки и маленький дамский пистолет, от ствола которого вверх поднимался белесоватый дымок.
— Что, нравится?
Ко мне обращался молодой человек с длинными волосами, стянутыми на затылке резинкой, и едва намечающейся на гладком подбородке растительностью — ни дать ни взять семинарист.
— Красиво, только как-то…
— Напыщенно, — подсказал он.
Я только развела руками.
— Можете не стесняться, — он улыбнулся, но глаза его остались строгими и сосредоточенными, — за вкус заказчика я не ручаюсь.
— И кто же заказчик?
— Один «новый русский», как их теперь называют. Этот натюрморт он желает лицезреть в своей гостиной. А для нас желание заказчика — закон.
— И что же, у них у всех такая фантазия?
— Всякие бывают, многие просят копии Левитана, Шишкина или Айвазовского. Мы не возражаем. Ну-с, а вы что желаете?
Кажется, он и меня принял за заказчицу.
— Я? Ничего. Я, собственно…
Он посмотрел так, словно намеревался пронзить меня взглядом, и неожиданно спросил:
— Вам кто-нибудь говорил, что у вас говорящие волосы?
Я растерялась, все-таки он был довольно странный.
— Говорящие волосы, красивое лицо, я бы написал ваш портрет… В сущности, на свете только одна ценность — красота, только она уж очень быстротечна. Бац — и вот она уже ускользнула… Только миг, случайный поворот головы, взгляд… Господи, как же это уловить, как остановить? — Он говорил быстро, сбивчиво, глотая окончания слов, и в его речи было столько одержимости, почти болезненной одержимости…
Я вздрогнула, почувствовав, как чья-то рука легла мне на плечо.
— Ну что, познакомились? — Рунов ласково заглянул мне в лицо. — Это Руслан, наш главный эстет. Может говорить о красоте часами.
Глаза одержимого красотой художника потускнели, и он снова принялся за работу, потеряв ко мне всякий интерес.
Рунов тихонечко подтолкнул меня и повел в глубь студии, представляя мне то одного, то другого художника. Я только здоровалась и рассеянно кивала, на душе у меня было какое-то неосознанное чувство, которое вряд ли можно было отнести к разряду легких и радужных.
Мы пробыли в особняке еще с полчаса, и Рунов отвез меня домой, пообещав вернуться пораньше, как он выразился, для того, чтобы продолжить культурную программу.
* * *
Вечером мы отправились в один очень модный ресторан. В те времена, когда я еще пребывала в состоянии подводной лодки, тихо ржавеющей на дне, я часто слышала об этом излюбленном местечке беспечных прожигателей жизни. О нем то и дело упоминали по телевизору и по радио. Но тогда все это было для меня словно на другой планете, тогда я мысленно поставила жирный крест на своих нахальных провинциальных мечтах. Мне казалось, что я усмирила маленького, жадного до перемен зверька, нещадно пожирающего изнутри мою слабую женскую душу. Ан нет, он снова был тут как тут, симпатичный, юркий, похожий на пушистую ласку, которую так хочется погладить, несмотря на опасность быть укушенной за палец. Я снова без всякой страховки взбиралась на вершину, с которой уже однажды скатилась, и ежеминутно рисковала сорваться вновь. Только на этот раз, если случится сорваться, мне уже, наверное, не встать, теперь-то я разобьюсь вдребезги.
Так думала я, рассматривая праздничную феерическую обстановку модного заведения. В огромных зеркалах отражались свечи, дорогая посуда, разряженная публика и, конечно же, я. Мое рыжее богатство, с трудом усмиренное дюжиной шпилек и заколок, слегка оттягивало голову, отчего подбородок невольно задирался, а шея казалась лебединой… Ах, как я себе нравилась, так бы сама себя и расцеловала. Все-таки самые счастливые мгновения в жизни женщины — это когда она сама в себя немножечко влюблена и ей хочется рассматривать собственное отражение.
