— И о чем же они говорили?
И вновь Фаина посмотрела на Турецкого как на тяжело больного. Взгляд ее на этот раз был столь выразителен, что Александр Борисович даже постыдился самого себя. Действительно, набирают в органы каких-то дебилов недоразвитых. Да разве имеет она право слушать секретные разговоры следователя с человеком, который пострадал от рук бандитов! Ее дело — уход за больными с черепно-мозговыми травмами, да полный порядок в отделении.
— Хорошо, хорошо, — остановил ее Турецкий движением руки. — А вы могли бы рассказать, как он выглядел, этот следователь?
Он сделал ударение на слове «как».
— Как… — шевельнула толстыми губами Фаина и надолго замолчала, видимо, заставляя мозги ворочаться.
Турецкий терпеливо ждал.
Наконец, она собралась с мыслями и подняла свои бесцветные глаза «человека из органов».
— Мужчина. Такой… из себя, конечно, не очень видный, но все-таки интересный.
— Старый, молодой?
Фаина невразумительно шевельнула располневшими плечами.
— Да кто ж его знает? Впрочем, не молодой уже. Лет сорок, пожалуй, а может, и поменьше.
— Очень хорошо! — подбодрил медсестру Турецкий. — Высокий, маленький?
— Высокий, — твердым голосом произнесла Фаина, но, конечно, поменьше вас будет.
— Блондин, чернявый?
Фаина вновь надолго замолчала, однако по натужному выражению ее лица было видно, насколько добросовестно она насилует свою несчастную память.
— Пожалуй, как вы будет, — после долгого размышления выдавила она. — Только волосы подлиннее ваших будут, и такие, знаете, залысины. Большие такие, хоть и молодой еще.
«И на этом спасибо», — мысленно поблагодарил ее Турецкий, представляя себе сорокалетнего мужчину, чуть пониже его ростом, темноволосого, с большими залысинами, придающими ему, видимо, вполне солидный, респектабельный вид.
Бывший следователь межрайонной прокуратуры Михаил Ткачев? Ничего похожего. А вот человек, навестивший редакцию, в которой работал Фокин?..
Судя по всему, он. Однако, все это еще требовало проверки.
— А лицо у него какое, не припомните? Я имею в виду, широкое, может быть, тонкое или скуластое? Или, может, у него усы или там родинка заметная?
На этот раз медсестра, почти не задумываясь, отрицательно мотнула головой.
— Нет, усов не было. А лицо… лицо крупное такое и нос картошкой.
Чувствуя, что ничего более про внешность «следователя» выжать не получится, Турецкий кивком поблагодарил Фаину и задал последний вопрос:
— В палате, где лежал Фокин, есть еще больные?
— Конечно. Трое как лежали, так и лежат.
— Проводите меня к ним.
В больничной палате, где на месте Фокина уже лежал новый пациент с перебинтованной головой, Александр Борисович пробыл недолго. Из троих больных, двое из которых все еще находились в тяжелом состоянии, только один смог рассказать, как «к парню, которого только что перевели из реанимации», пришел «следак», уселся на стул возле самого изголовья и стал о чем-то расспрашивать.
— И что? Он долго разговаривал с больным? — уточнил Турецкий.
Свидетель отрицательно мотнул головой.
— Нет. Минут десять, не больше.
Подумал немного и добавил:
— Да оно и понятно. Парень этот, которого из реанимации к нам перевели, слабоват еще был, и ему, сами понимаете, все эти ваши вопросы…
Александр Борисович понимал. Как понимал, впрочем, и то, что «следаку», которого он уже мысленно окрестил Чистильщиком, ни к чему было задерживаться в этой палате. В любой момент здесь мог появиться настоящий следователь. Впрочем, у этого гада, прикрывающегося чужим удостоверением, скорее всего, существовала «домашняя заготовка» и на этот случай.
Больной развел руками.
— Оно, конечно, хотя и любопытно было, так ведь подслушивать не станешь, верно? К тому же они тихо разговаривали. Тот парень вообще едва губами шевелил, а следователь… если я что-то и услышал, так это самое начало разговора. Следователь как раз спросил, может ли парень говорить. Тот ответил: «Да». Ну он и спросил его, помнит ли он, что с ним произошло, как все случилось, и того человека, который его ударил. Ну, самые обычные вопросы.
— И что?
— Парень этот сказал, что вроде бы помнит и даже готов дать показания. Тогда этот следователь придвинулся к нему совсем вплотную и начал что-то записывать в блокнот. А вот, про что он спрашивал и чего этот парень говорил, слышно уже не было.
— И вы говорите, что следователь пробыл здесь минут с десять, так?
— Может, даже меньше. Видать, торопился очень…
Перед тем, как покинуть больницу, Турецкий зашел в кабинет заведующего отделением, для которого, судя по его состоянию, смерть журналиста также явилась довольно неприятной неожиданностью.
— Не пойму, ничего не пойму, — развел он руками. — Я же его самолично вчера смотрел. Да и все показания… И вдруг острая сердечная недостаточность и почти мгновенная смерть. Ни-че-го не могу понять.
— А если вдруг ему кто-то помог?
— Господи, да о чем вы! — казалось, возмущению врача не было предела.
— И все-таки? — настаивал Турецкий.
— Вы что же, хотите обвинить нас во врачебной ошибке? — взвился хозяин кабинета.
— Боже упаси! — прижав руки к сердцу, произнес Александр Борисович. — Даже в мыслях ничего подобного не было.
— А что, в таком случае?
До врача, кажется, стал доходить смысл версии, выдвинутой Турецким.
— Ну-у, не знаю. Право, не знаю, — пожал он плечами. — Предполагать, конечно, можно всякое, но… Ведь то, о чем вы говорите, убийство.
— Убийство, — согласился с ним Турецкий. — Причем спланированное, хорошо продуманное убийство. Каковое, правда, еще требуется доказать.
И вновь растерянное «не знаю, право, не знаю».
Турецкий молчал, молчал и хозяин кабинета, размышляя, видимо, о том, что слаще: хрен или редька: недогляд медперсонала за тяжелым больным, которого перевели из реанимации в его отделение, или все-таки упущение врача и дежурной медсестры, которые могли допустить подобный промах с посетителем?
Также молча прошел к окну, какое-то время стоял, повернувшись к Турецкому спиной, наконец произнес, словно жирную точку поставил:
— Чего гадать? Вскрытие покажет.
— И когда результат?
— Не знаю. Биохимия — это сложно и долго.
Рисунок, который Ирина Генриховна привезла из редакции «Шока», оказался самым настоящим портретом, сработанным редакционным художником. Составленный на основании слов ответственного секретаря и еще нескольких сотрудников редакции, которые видели «следователя Ткачева», он, судя по всему, передавал не только чисто схематическое сходство с оригиналом, но, казалось, даже его характер, жесткий и бескомпромиссный, но более всего в этом портрете Турецкого поразили глаза. Глаза убийцы. Спокойные и очень холодные.
Это был портрет человека, посетившего в больнице Игоря Фокина.
Александр Борисович Турецкий не ошибся выбором, когда попросил помощи у Цветкова, по крайней мере, информация, предоставленная бывшим следователем прокуратуры по коллеге Ткачеву, не требовала дополнительных уточнений, и единственное, что оставалось Агееву, «брошенному» на разработку Ткачева, так это достоверно жизненно сыграть отведенную ему роль.
…Зная, что после суточного дежурства и вынужденного воздержания у Ткачева «горят трубы», но при этом помня и то, что бывший следователь прокуратуры дешевую водку покупает только в «своем» магазине, где его уже неплохо знают все продавщицы, Агеев загодя подъехал к нужной точке и минут пятнадцать потолкался перед входом в магазин. Как только из подъехавшего автобуса сошел явно не опохмеленный мужик в изжевано-затасканной черной форме, которая сразу же выдавала его принадлежность к многотысячному братству расплодившихся охранников, столь же упрощенно приодетый Агеев сунулся к Ткачеву.
— Слушай, брателло, не выручишь страдальца?
— Чего еще надо? — хмуро отозвался Ткачев, покосившись на невысокого, крепко сложенного мужика в камуфляжной форме, которому на вид можно было дать и сорок, и пятьдесят лет сразу. — Ежели денег, то у самого едва на бутылку наскребется.
— Да на хрена мне твои бабки сдались! — искренне возмутился Агеев. — Я сам только что получку получил.
— Так это… — в слезливо-потускневших глазах Ткачева мелькнули живые искорки, и он уже с нескрываемым интересом уставился на клоуна, у которого в карманах полно деньжат, а он изнывает от тоски, ломая из себя страдальца. — Чем помочь-то?
— Да понимаешь ли… — замялся Агеев, — тут такая хренотень… Короче, не поспособствуешь бутылку распить?
— На двоих, что ли, сброситься?
— Зачем же сбрасываться? — обиделся Агеев. — Считай, что я плачу, я и угощаю.
