– А оружие? У Камилова изъят пистолет «Вальтер». Где он взял его?
– Это пистолет покойного отца Эдика, тот привёз с фронта.
– А как обстояло дело с машиной?
– Неподалёку от магазина есть столовая. Там все таксисты питаются. Мы и решили воспользоваться этим. Машина нам и нужна-то была минут на десять. Кто из шофёров хватился бы её за это время?
– От магазина куда поехали?
– На Дачную. Решили отогнать машину подальше, чтобы её не скоро нашли, а мы смогли бы в спокойной обстановке избавиться от следов. У меня с собой одеколон был. Им всё в такси и протёрли. Да, видно, поторопились…
Завьялова умолкает. Составляю протокол допроса, подаю ей для ознакомлении. Она старательно читает текст и с убитым видом подписывает протокол.
– Куда же меня сейчас, в тюрьму? А что будет с Эдиком? Поверьте, я больше виновата. Он, может, и не рискнул бы…
– Вы лучше подумали бы о своей судьбе, – говорю я тихо. Понимаю, что читать нравоучения – пустое занятие, оно мало кому помогает. И всё же мне по-человечески жаль эту девчонку. Поражаюсь её слепой влюбленности и жертвенному желанию обелить Камилова.
– Вы же мечтали стать артисткой. Отличная и благодарная профессия! А вас куда потянуло? И это при ваших-то способностях!
Завьялова поднимает па меня удивлённые глаза.
– Да-да, – говорю. – Видел вас в спектакле. Цыганку Машу играли. И очень даже здорово играли!
В глазах Завьяловой вспыхивает радость, но тут же гаснет.
– И вдруг такой срыв. А главное – ради чего?
– А может – ради кого? – снова сердито возражает Завьялова.
Я не знаю, имею ли я право говорить ей всё о Камилове.
– Ведь он же любит меня!
– Вы так уверены?
– А вы сомневаетесь?
– Любил бы – не впутал в грязное дело. Так что подумайте и об этом.
Снимаю трубку телефона и вызываю помощника дежурного:
– Уведите задержанную.
Он уводит Завьялову. А я снова связываюсь с дежурным, прошу доставить Камилова. Хочется ещё раз посмотреть на него, потолковать с ним.
Что-то он теперь скажет?
Камилов входит в кабинет, низко опустив голову. Что ж, на чудо в деле рассчитывать ему не приходится, надо держать ответ. Он тяжело опускается на стул, бросает косой взгляд:
– Меня одного взяли?
Значит, ещё теплится надежда?
– Нет, – говорю. – И Завьялову – тоже.
Он удручённо качает головой:
– Надо же… Так долго готовились… Всё, вроде бы, учли, всё по секундочкам выверили, и сорвалось!
– Ну, рассказывай, как было дело.
– Да ведь всё знаете, наверное, – отмахивается Камилов.
– А я вас хочу послушать… Говорите.
И он рассказывает. Так же подробно, как Завьялова. И всё сходится.
– Знаете, хотелось пожить красиво и независимо, – с досадой на несбывшееся завершает он показания.
– Красиво и независимо… Это как: с разбоем и стрельбой в простых честных людей? Порно, секс и насилие?
Он криво усмехается. Мол, не надо проповедей… М-да… Мой сарказм для него – явно холостой выстрел. А жаль!..
– Сколько мне дадут? – вдруг спрашивает Камилов. – Я ведь вам чистосердечно… Мог бы и промолчать… – А в тёмных глазах отчаяние.
– В салоне машины старались не наследить?
Он кивает.
– А следы всё равно оставили… Что ж вам не чистосердечно? Другого пути ведь и нет!
Камилов снова опускает голову.
– А насчёт срока наказания, – продолжаю, – так это не по адресу обратились. К тому же у меня к вам есть ещё несколько вопросов. Постарайтесь ответить так же «чистосердечно»… У вас в квартире изъяты не все деньги, похищенные в «Бирюзе». Где остальные?
Камилов долго молчит, потом с трудом зло выдавливает из себя:
– На знакомую потратил.
– На кого именно? И как?
– Серьги ей бриллиантовые купил…
И он рассказывает об Изотовой. Догадывается, что знаем о ней.
– А Нину, значит, в отставку? Как же так?
Он снова усмехается.
– Почему сразу не улетели с Изотовой?
– Билетов на самолёт не было. Не повезло.
Камилов горбится от вопросов, весь взмок. Но мне ещё надо вернуть его к истории с Ладыгиными, и я снова спрашиваю:
– Ну а что же вы о Пикулине не вспомнили? Отбывает срок парень, а мог бы стать отличным спортсменом. Интересовался, женились ли вы?
Лицо Камилова деревенеет:
– Вы и об этом узнали?
– О чём? Расскажите!
И он опять рассказывает. Всё рассказывает! Не успеваю записывать. А когда Камилова уводят, ещё долго с неприятным чувством вспоминаю его усмешки, недобрый взгляд.
Звонок телефона отрывает от невесёлых дум. Поднимаю трубку и слышу приглушённый голос Белова:
– Ну? Что у тебя?
– Всё в порядке, – говорю спокойно, – Завьялова и Камилов во всём признались.
– Вот и отлично! Теперь, что ж – домой? Восьмой час вечера!
– Иду, Александр Петрович, иду! Если бы вы знали, как мне сейчас надо быть дома!
– Тогда не задерживайся. Будь здоров!
В трубке раздаются гудки. Убираю в сейф бумаги и торопливо выхожу на улицу.
Ещё светит солнце, но воздух не такой жаркий, как днём. Взять бы сейчас с собой Елену и махнуть на речку. Вода, наверное, прелесть. А я ещё ни разу не искупался.
Но Лены нет дома.
– Пять минут, как ушла – говорит Екатерина Ивановна, – Надо же вам так разминуться!
– Одна ушла?
– Нет, со Славиком.
Жду Лену час, другой, третий… И гнетущее чувство тоски и одиночества охватывает меня. В одиннадцать осторожно прикрываю за собой дверь квартиры, спускаюсь по лестнице. Куда я иду? Зачем?
На улице меня охватывает тревога: Лена-то со Славиком! Неужели и впрямь снова теряю дорогого мне человека?.. Но я не хочу этого. Не хочу!..
Я шагаю, сам не зная куда, ловлю взглядом редких прохожих, стараясь угадать среди них Лену… Если бы встретил её сейчас, то не отпустил бы от себя ни на шаг!..
Тёмная беззвёздная ночь всё плотнее обволакивает меня, и я благодарен ей, потому что никто не видит, как тру глаза: разве могут быть слезы у мужчины, да ещё – у сотрудника полиции? Так, соринка, наверное, попала…
1Понедельник не порадовал погодой. Весь вечер на автостраду валил густой липкий снег. Под его тяжестью прогнулись провода, опустились к земле ветви чёрных деревьев. Зыбкий свет луны едва освещал раскисшую от слякоти ленту шоссе и окоченевшую фигурку девушки у придорожного столба. Девушка была простоволоса, в короткой тёмной шубке и полусапожках. Когда из-за поворота, ведущего в город, вспыхивали фары автомашин, она на миг оживала и слабо вскидывала замёрзшую руку. Но машины не притормаживали, и она вновь отступала в рыхлый снег, зябко жалась к столбу.
Глазунов увидел её, как только их старенький «Москвич» вырвался на прямую.
– Костя, подбросим? – спросил он шофера.
Тот кивнул, но резко сбавить ход не рискнул: на холодном ветру асфальт леденел, покрывался скользкой коркой. «Москвич» промчал ещё добрых три-четыре десятка метров, прежде чем остановиться, а потом мягко покатил назад.
– В чём дело? – вскинул голову Губенко, до того спокойно дремавший на заднем сидении. – Что это мы вдруг пятимся раком?
Глазунов кивнул в сторону спешившей к ним девушки:
– Возьмём попутчицей? Что с нас, убудет?
– Какая-нибудь «дальнобойщица», – недовольно буркнул Губенко, – столько их развелось сегодня!..
Но всё же отодвинулся к левой дверце, освобождая место.
Она живо уселась рядом, умоляюще прошептала:
– Только побыстрей, пожалуйста.
Губенко хмыкнул, толкнул шофёра в плечо:
– Поехали!
Машина дёрнулась, неуверенно заскользила по обочине, и её хозяин в который раз подосадовал, что, несмотря на все старания, не смог раздобыть новую резину.
– Ничего, Костя, – подбодрил Глазунов. – Как-нибудь доберёмся. – Но и сам в душе посетовал на непогоду. Весна в этот год пришла необычайно ранняя, дружная. Ещё в середине марта вскрылась ото льда Волга, прилетели первые грачи. И вот на тебе – в апреле опять сыплет снег.
Он обернулся.
Девушка жалась в угол. На вид чуть больше двадцати. Во тьме как следует не рассмотришь. Не из-за любопытства, а чтобы успокоить её, спросил:
– Куда так торопитесь?
В этот момент дальний свет чужих фар ударил в заднее стекло «Москвича» и чуть не ослепил Глазунова. Он невольно отвернулся.
С полминуты в салоне висела тишина. И тут девушка вновь подала голос:
– Ребята, миленькие… Побыстрей, если можно. Это, наверное, за мной.
– Ничего себе, заявочки! – заёрзал Губенко. – В чём дело-то, скажи?
– Только не отдавайте меня, если догонят, – жалобно прошептала она.
– Кому не отдавать – может, полиции? С представителями закона, милая, не спорят.
– Да не полиция это вовсе, – всхлипнула девушка.
– Тогда не отдадим, – заверил Глазунов. Он повернулся к шофёру. – Так ведь, Костя?
