Ознакомительная версия.
– Это все?
– Пожалуй.
– Спасибо большое.
– Приятного аппетита.
* * *
– Зоя Яковлевна, теперь дело за вами, – сказала Ада, когда все мы вновь оказались в машине. – Вы должны вспомнить и сказать нам, с кем дружила Серафима Чечеткина.
– Я?! – вопрос меня и в самом деле удивил.
– Да, вы. Вы много лет проработали консьержкой в доме, где все они жили. У Серафимы было семеро детей, подобные многодетные женщины обычно бывают очень заняты. И в то же время Сима наверняка была просто вынуждена иногда прибегать к помощи соседей. Знаете, как бывает? Попросить присмотреть за детьми час-другой, помочь с покупками, соли-луку занять. Да мало ли! Можете вы мне сказать, с кем особенно дружила Сима? Ну, к кому из соседей она иногда забегала?
– Если у нее и была такая подруга, то я об этом не знаю, – медленно сказала я, припоминая. – Ведь я несу дежурство внизу, у самой входной двери, и что там происходит на этажах… А! Вспомнила! – Ох и обрадовалась же я, что вспомнила! – Время от времени, не сказать, чтобы очень часто, Людмила наша выводила на прогулку Симиных малышей. Да, точно! Иногда, но это случалось.
– Что за Людмила?
– Жиличка с третьего этажа, швея-надомница. Хорошая швея, между прочим. У нее полдома в клиентах.
– Едем к ней? – вопросительно протянул Сашка.
– Конечно, – Ада снова поощрила его улыбкой.
Я начинала беспокоиться за своего мальчика: неужели он влюбился? А как же сессия?
Людмилу Стамескину не пришлось долго упрашивать, чтобы она нам что-нибудь рассказала. Женщина она была одинокая и оттого словоохотливая. А к тому же Людмила нисколько не сомневалась в моем праве на допрос – трудно понять, что происходило у нее в голове, но, очевидно, консьержка представлялась этой высокой дебелой женщине чем-то вроде начальства. Сашку, которого мне так и не удалось прогнать домой к учебникам, и Аду она, как видно, приняла за еще большее начальство и провела нас в скромно обставленную, но чистую комнатку, в центре которой стояли швейная машинка и раскроечный стол.
– Садитесь, – Людмила сняла со стульев развешенные на них раскроенные детали из алой шелковой ткани. – Господи, горе-то какое! Сима, бедная… Мы с ней столько лет рядом прожили. Я даже за деточками ее помогала присматривать по-соседски. И для Кондратьича – это муж ее – я частенько в аптеку бегала, если Сима замотается или на работе задержится…
– У Серафимы Чечеткиной было семеро детей, и она еще успевала работать? – удивилась Ада. Конечно, я же не успела ей сказать, что многодетная мать нашего подъезда действительно трудилась, где – я точно не знала, но что-то такое по линии соцобеспечения.
Людмила ответила даже несколько обиженно:
– Конечно! Как же иначе? Ведь Кондратьич-то совсем плохой. Прямо заместо восьмого ребенка он ей был!
* * *
Серафима появилась во дворе дома, где проживала Людмила, двадцать пять лет тому назад. Дело было, как хорошо запомнила рассказчица, во время первомайских праздников. Соседи, подхватив детей с шариками и флажками, ушли на демонстрацию, двор практически опустел, в поле зрения маячили только голуби да посматривающие на них дикие голодные кошки.
Люся Стамескина как раз тыкала в стоявшие на балконе ящики со свежей землей корешки какой-то рассады (ей сказали, что к середине лета ее балкон покроется пышной зеленью и непременно будет привлекать к себе взгляды, в том числе и мужские), когда заметила робко передвигавшуюся по детской площадке маленькую, как подросток, девушку в светлом плаще и дешевом беретике, из-под которого выбивались мягкие светло-русые пряди.
Собственно, цвет волос и остальные детали Людмила разглядела чуть позже, когда уже оказалась рядом с незнакомкой и, ахая, выслушивала ее рассказ. А пока, стоя на балконе, любопытная Люся лишь заметила про себя, что барышня, огибавшая песочницу и направлявшаяся к первому подъезду, никогда раньше в пределах ее видимости не появлялась.
– Вы к кому, девушка? – окликнула ее Люся притворно строгим голосом. И вместо того чтобы просто отмахнуться от не в меру любопытной соседки, незнакомка остановилась и с готовностью подняла голову на зов:
– Здравствуйте! – голос у нее был негромкий и тоже какой-то мягкий, ласковый. – С праздником вас! Мне в тридцать восьмую, к Чечеткиным.
В тридцать восьмой квартире проживали двое – маленькая согбенная тетя Нюра, несмотря на свои шестьдесят все еще работавшая кондуктором троллейбуса, и ее сын Михаил, очень болезненный молодой человек лет тридцати двух, который числился конструктором в каком-то НИИ.
– А нету их никого, – с удовольствием сообщила Людмила. – Тетя Нюра сегодня работает допоздна – слышала, по радио объявили, что троллейбусы в праздники на усиленный режим работы перешли? А Михаил на демонстрации. Еще утром ушел.
– Я знаю, – сказала Сима, обеими руками придерживая берет и продолжая смотреть на Варю, высоко подняв голову. – Меня Миша и послал за своими вещами. Ему на демонстрации плохо стало. На «Скорой» увезли.
Людмила присвистнула и, коротко крикнув: «Погоди, стой, где стоишь!» – скрылась. Через пару секунд она уже подбежала к Симе, которая так и застыла между песочницей и детской каруселью, по-прежнему придерживая на голове берет.
– Мишке, говоришь, опять поплохело? – задыхаясь от бега, спросила Людмила. – Что на этот раз? Небось, родильная горячка?
Сарказм Людмилы Стамескиной в адрес соседа объяснялся двумя причинами: во-первых, упомянутый Михаил никогда не хотел замечать яростных Люсиных попыток привлечь его внимание, а во-вторых, и это главное, всему двору и даже обитателям прилегавших окрестностей молодой мужчина был известен своей чрезмерной болезненностью.
Его больничная карта состояла из нескольких томов. Из двенадцати месяцев в году восемь Михаил Чечеткин пребывал на бюллетене. Врачи находили у тридцатидвухлетнего мужчины гипертонию, ишиас, гайморит, бронхит, корь, краснуху и гепатит; обнаруживали диатез, гастрит, геморрой, непроходимость кишечника и колит; к списку диагнозов постепенно прибавлялись авитаминоз, отит и красная волчанка…
Стоило только посмотреть, как Михаил, будто древний старичок, в ясные дни в сопровождении матери выползает из своего подъезда погреться на солнышке – как вам сразу приходила в голову мысль, что этому бедолаге осталось недолго топтать нашу грешную землю. Высокий, очень сутулый, со впалой грудью и тонкими, бледными, очень слабыми руками, он казался форменным доходягой. Медленно передвигаясь по двору, Михаил Чечеткин оставлял за собой тошнотворный шлейф из лекарственных и больничных запахов.
– Знаешь, Люська, ты не торопись жалеть Мишку-то, – сказала как-то Людмиле по секрету другая ее соседка, работавшая в регистратуре ближайшей поликлиники. – Не такой уж этот Чечеткин и хворый. Он просто, знаешь, кто? Классический ипохондрик!
– Кто-кто? – переспросила Людмила. Высшего образования у нее не было, и умные слова ввергали швею-надомницу в почтительный трепет.
– Ипохондрик! Это тоже болезнь, но своеобразная. Больше психическая. Болезненное состояние сознания.
– То есть?
– Ну, это когда человеку кажется, что у него все время что-то болит. И он так в это верит, что кое-какие признаки болезней и впрямь начинают проявляться. Но бóльшей частью все эти его болячки – придуманные или преувеличенные.
– Но он же страдает! – в том, что Миша и впрямь выглядит замученным и залеченным, сомнений не было никаких.
– Конечно! – пожала плечами регистраторша. – Это так называемое нервное страдание, которое развилось в результате ипохондрии! Классический случай. Я тебе больше скажу: у мужчин зрелого возраста ипохондрия вообще может перерасти в меланхолию. Или даже бери дальше – в первичное сумасшествие! Паранойю.
– Ой, мамочки! – вскрикнула Люся, легко представив себе, как помешавшийся на своих болезнях Михаил врывается к ней домой под покровом ночи и насильно вливает в Людмилино горло три литра касторки.
– Да не боись! Чечеткину твоему до этого далеко. Он просто слабовольный очень, слизняк! Ни за что не хочет в этой жизни отвечать. Взрослый мужик, а желает, чтоб с ним, как с ребенком, нянькались!
Со дня этого разговора уже прошло несколько месяцев, но Люся все еще пребывала под впечатлением. И, хотя к ее отношению к Михаилу теперь примешивалась изрядная доля презрения, на скрючившегося и хватающегося то за бок, то за поясницу мужчину она продолжала взирать с некоторой опаской.
А молоденькая женщина в светлом плаще, напротив, вызвала у нее любопытство: это было в первый раз, когда в Михаиле, помимо его молчаливой матери, принимал участие кто-то еще.
– Так что там у нас с Мишей-то приключилось? – повторила Людмила свой вопрос.
– Сердце, – приветливо ответила девчонка. – Мы всем отделом у института собирались, на демонстрацию. И Миша пришел, правда, мы ждали его долго. А когда стали всем лозунги и портреты раздавать, он так побледнел ужасно! Парни его под руки подхватили, падать он начал… и к стенке прислонили. А я к вахтеру побежала, в «Скорую» звонить…
Ознакомительная версия.
