этажей – «3»,«4», «5», «6». Она вспоминает то парижское утро, когда мир узнал о постигшей ее катастрофе, и когда она в буквальном смысле оказалась между жизнью и смертью…
…воздух в то утро был удивительно свеж, хотя на углу улицы уже выстроились обычные чадящие пробки. Когда Полина открыла оконную раму, ветер всколыхнул вуаль тонкой шторы, сбил со стола на пол бумаги, заставил трепетать тюльпаны в вазе и затем ушел гулять в коридор, пробуждая ото сна остальных постояльцев.
Полина уперлась руками в подоконник и подтянула на него колени. Потом, держась рукой за раму, медленно встала в полный рост. В лицо ей ударили солнце, синева неба, тысячи сверкающих бликов, шумы и запахи города. Внизу – на расстоянии пяти этажей – спешили по своим делам люди. Если бы кто-нибудь из них догадался поднять голову, он бы увидел бледную, заплаканную отчаявшуюся девушку, готовую шагнуть вон из окна. После вчерашнего инцидента на показе «Ланвин» таблоиды отдали бы многое, чтобы получить снимки последних минут жизни редактора русской версии «Акутэль». Эти издания были бы рады даже кадрам, снятым на обычный мобильный телефон, поэтому – подними голову хотя бы один из этих трудяг внизу, достань он свою камеру, и уже к вечеру имел бы шанс отхватить солидный куш. «Как странно, – подумала тогда Полина. – Жизнь кончилась, а я беспокоюсь лишь о том, появятся ли в газетах новые фотографии со мной. Как будто на свете нет более важных вещей…»
Она зажмурилась, сжала кулаки, почувствовала, как вонзились в кожу ногти. Глубоко вздохнув, занесла ногу над пустотой. В этот момент в номере зазвонил телефон.
Звонки проникли в ее сознание не сразу, и сначала Полине даже показалось, что звуки доносятся уже из нового, ждущего ее загробного мира. Но телефон не умолкал, и сознание – то ясное сознание, которым Полина всегда могла гордиться, и которое покинуло ее в это утро, и едва не привело к смерти – начало возвращаться. Она тряхнула головой, избавляясь от морока, и с шумом потянула ноздрями воздух – с удивлением отметив, что выхлопные газы не оставили от недавней свежести и следа. В следующую секунду Полина уже прыгала с подоконника на ворс ковра и бежала к трезвонящему аппарату.
– Але? – запыхавшимся, внезапно севшим голосом сказала она.
– Полина? Это вы? Надеюсь, я не разбудил вас?
Голос был смутно знаком ей, и все же Полине потребовалось некоторое время, чтобы понять, кому он принадлежит. Приятный, обманчиво мягкий баритон с тщательно отретушированным акцентом уроженца юга Франции.
Это был Алекс Дюпре, главная шишка в издательском доме, которому принадлежал «Актуэль». Полина видела его лишь однажды, когда проходила мучительно долгое собеседование в парижском офисе – то самое, которое должно было окончательно решить, встанет ли она у руля русской редакции.
Несмотря на кажущееся дружелюбие, Дюпре всегда был вне зоны досягаемости для редакторов. Его распоряжения спускались вниз через многочисленных заместителей – их, кажется, были у него десятки, и даже после двух месяцев работы Полина не смогла запомнить всех поименно. Дюпре обращался к руководителям редакций лично только в исключительных случаях, и, что ж – вчерашнее происшествие в саду Тьюильри было как раз из таких.
– Господин Дюпре? – на всякий случай осведомилась Полина (в ответ трубка коротко хмыкнула). – Какая неожиданность. Нет, я не сплю, но все же приятно, что вы побеспокоились. Я только что сделала свою йогу.
– Прекрасно! – подхватила трубка. – Ни при каких обстоятельствах не позволять себе сбиваться с режима? Очень уважаю такой подход! А теперь, Полина, вы не считаете, что нам есть, что обсудить?
Через сорок пять минут Полина уже сидела в его офисе. Господин Дюпре встретил ее каннским загаром, идеально сидевшим черным костюмом и испепеляющим взглядом небесно-голубых глаз.
– Вы отдаете себе отчет в том, что вчера произошло? – он пошел в атаку без предисловия. – Сотни людей десятилетиями создавали репутацию нашему издательскому дому, и вчера – вчера вы разрушили всю эту стройную конструкцию до основания. Вы оставили от нас пепел, Полина. Пепел, боль, слезы и – не побоюсь этого слова – кровь. Когда люди из отдела рекламы в головном офисе узнали о том, что произошло, они были готовы совершить массовое самоубийство. «Луи Вьюиттон» расторг с нами контракт еще до того, как закончился этот скандальный показ. К утру от наших услуг отказались «Шанель», «Диор» и «ДГ», а к обеду мы ждем новую волну отказов от тех, кто, по какой-то причине, промедлил с утра. Какой рекламодатель теперь пойдет к нам? Может быть, ваши бедные русские дизайнеры поддержат наш журнал? Или, я слышал, у вас весьма обеспеченная семья – она не захочет оказать спонсорскую поддержку некогда известному модному журналу, ставшему банкротом по вине их дочери? Нет? Вы не хотите поговорить об этом с отцом?
Полина внимала злословию господина Дюпре с молчаливым достоинством. К тому моменту, когда пришло время посмотреть ему в глаза, она уже сама испытывала некоторый стыд от того, что едва не решилась на самоубийство – подобно тем сотрудникам рекламного отдела, о которых тот рассказал. Полина вовсе не была спокойна, нет. Но она смогла, готовясь ко встрече с издателем, мобилизовать все свои внутренние ресурсы и отодвинуть отчаяние на задворки сознания. Глубоко внутри нее оно продолжало бушевать и рваться на волю, словно дикий зверь, но внешне Полина выглядела собранной и решительной, и было тяжело догадаться, каких чудовищных усилий ей это стоило – в особенности сейчас, когда поток ругательств разбивался о ее лицо.
Все эти оскорбления – это лишь следствие испытанного Дюпре стресса, так она убеждала себя, сидя напротив, поджав губы и стараясь не отводить глаз. В конце концов, она ожидала нечто подобное, и все же… К тому моменту, когда парижанин закончил извергать проклятия в ее адрес, внутри у Полины Родченко клокотала злость, а ее кулаки – если бы Дюпре был внимательнее, он бы заметил – сжались от напряжения. «Какого черта он не может держать себя в руках? Этот француз ведет себя так, будто я – нашкодившая девчонка из младших классов», – Полина с ненавистью посмотрела на него, с удовлетворением отметив, что под складками дорогой рубашки у того начинает проглядывать животик. Еще год-другой прежнего образа жизни, и француз превратится из холеного, с замашками мачо, мужика в обвисший неряшливый холодец.
– Я полагаю, все кончено, – сказала Полина, когда Дюпре замолчал. В ответ тот пыхтя полез в ящик стола, вынул оттуда листок, на котором красовалась респектабельная, с двумя львами печать
