кого надо? – строго вопросила тетка в синем халате с ведром и шваброй наперевес Совершенно обыкновенная на первый взгляд, но кто их тут поймет. Сейчас стукнет шваброй, обернется злобным людоедом. Или прекрасной юной пленницей людоеда.
– Здравствуйте, – неуверенно поздоровалась Арина.
– Ну? – пленница людоеда смотрела требовательно.
Махать удостоверением Арина почему-то не стала, вместо этого сразу спросила:
– Вы тут давно работаете? – только в голос добавила следовательских ноток.
Тетка вдруг сразу поблекла, забормотала:
– Дык как на пенсию вышла, так и… Лет семь уж тому… Ой, да что ж это я говорю! – она неожиданно испугалась. – И не работаю я вовсе, так, помогаю по-человечески. Они ж тут все тонкие натуры, если не убирать, зарастут. Вот я и… помогаю.
Должно быть, пенсионерам работать не полагается, подумала Арина и улыбнулась:
– Да вы не пугайтесь, я ж не из какой-нибудь инспекции по труду или, боже упаси, налоговой. Мне бы как раз про тонкие натуры поговорить.
– Журналистка, что ли?
– Что-то в этом роде.
Тетка, вопреки ожиданиям, не погнала непрошенную «журналистку» прочь, а наоборот: как будто отмякла, оперлась на швабру, заговорила негромко, но охотно:
– Про Марата, небось, спрашивать будешь? А не скажу ничего плохого. Хороший мальчик. Сын там или не сын он, то дело темное, да и какая разница. А мальчик хороший, работящий. И нос не дерет, как некоторые. И в гримерке не свинячит, и бутылок по углам не копит. Только…
– Только – что?
– Да журналистская ваша братия. – вздохнув, тетка покрутила головой, не то укоризненно, не то сокрушаясь о чем-то. – Зря он вас привечает. Сын, не сын. Он же не сам это все начал, все журналисты. Михал Михалыча покойного годовщина подходила, явился этот, из областной газеты, говорит, юбилейный материал готовим. И к Маратику сразу. Уж откуда узнал, неведомо.
– Узнал – что?
– Ну так… – по моложавому, совсем не пенсионерскому лицу пробежала хитроватая усмешка. – Когда тот после института театрального на просмотр прибыл, все ахнули. Ведь один в один – Шумилин покойный. Только молодой… Рот, правда, материн. И брови, – добавила она с непонятным вздохом.
– Она ведь тоже в театре работала?
– Служила, – строго поправила уборщица. – Это на стройке работают. А в театре – служат.
– Как в армии?
Женщина, похоже, и не думала, что это шутка, ответила совершенно серьезно:
– Как в армии, как в милиции, как… да хоть как в церкви. И ничего смешного!
– Ладно-ладно, я же не спорю. Так она в театре служила?
– Служила. Только давно уже.
Арина поднажала слегка:
– То есть чисто теоретически Марат вполне мог оказаться сыном Шумилина?
– Ну свечку-то никто не держал, но ведь похож-то как! Шумилин-то покойный не монашествовал. Так ведь тут… – синяя, посветлее халата, перчатка сделала неопределенное движение, истолкованное Ариной как «обычное дело».
– А жена его как на это смотрела?
– Кто ее знает. Скандалов не устраивала, улыбалась. Да и Михал Михалыч старался, чтоб не на виду. Доподлинно-то кто знает? Его не спросишь, а дамы, – тетка со шваброй так и сказала – дамы! – молчат. Не то что как с некоторыми: в телевизор глянешь, ужас. Только похоронят, откуда ни возьмись то одна, то другая: у меня с ним любовь была! Нет, это у меня с ним любовь была, а ты брешешь, шалава подзаборная!
Тетка очень похоже изобразила героинь многочисленных ток-шоу, вполне регулярно скандалящих вокруг покойных знаменитостей. И чем знаменитее покойник, тем дольше продолжаются пляски вокруг него. Тянут прославленных покойников каждая к себе – как одеяло. Как будто славу можно присвоить. Как на фотографиях жанра «я и Эйфелева башня»: она крута, и раз я рядом – я тоже крут. Или дело не в знаменитости, а в потенциальном наследстве? Или еще в чем-то?
Но синяя тетка была права, и Арина согласно кивнула:
– И вправду, даже я помню, про Шумилина ведь никто не рвался откровенничать.
– А я так скажу, – сурово заявила вдруг уборщица. – Коли мужик погуливает – это полбеды, у них натура такая кобелиная, и ничего особенного. А вот если он бабам своим уважения внушить не может – тут-то самые кранты и есть. А Михал Михалыча все уважали. Потому и роток у каждой на замке. Негоже покойника туда-сюда перетягивать, меряться, кого больше любил. Он со своей Кариной всю жизнь прожил. Значит, ее и любил. И точка.
– Но Марат…
Тетка покачала головой:
– Он сперва тоже ни словечка, ни полсловечка. Хотя, говорят, когда еще мальцом был, Михал Михалыч его привечал. Признавал то есть. Но как Марата на службу-то приняли, он… нет, ничего. У портрета-то в фойе, Михал Михалыч там почти в середке, стоял иногда, но ни про какое родство не заикался. Это уж после той статьи юбилейной понеслась звезда по кочкам. Как стали Марата всякие щелкоперы туда-сюда склонять, он и полетел без берегов. Признание ему понадобилось. Сын, дескать, и вся недолга. Скока лет не надобилось, а тут попала вожжа под хвост.
– Может, это потому, что он без отца рос? Вот мальчику теперь и хочется…
– Может, – вздохнула уборщица. – Только я думаю, не в матери ли дело? Пока жива была, он и не высовывался. Может, она ему перед смертью что-то рассказала?
Арина усмехнулась:
– А то он сам не задумывался? В малолетстве его Шумилин опекал, в зеркале опять же что Марат видит? Может, просто так совпало? Мать умерла, а тут этот журналист со своей юбилейной статьей.
– Может, и так. Марат-то хороший ведь мальчик, вот нынешняя дурь повыветрится, авось…
– У него с Ниной Игоревной какие отношения были?
– С Ниной? – уборщица посмотрела на Арину с подозрением и даже опаской. – Да никаких. Ну… по работе, конечно…
– Вы сами-то ее хорошо знаете? То есть… – Арина не договорила «то есть знали».
Но, должно быть, о смерти костюмерши тетка в синем халате была уже осведомлена, потому что вдруг заговорила свободнее:
– Это вы про то, что она руки на себя наложила? И вам теперь надо спросить тех, кто… знакомых, в общем.
– Вроде того, – кивнула Арина.
Подумав недолго, тетка махнула рукой:
– Кто я такая, чтоб хорошо ее знать. Подумаешь, уборщица. А она ж царица и королева! И то сказать, есть с чего нос задирать. Я тоже не пальцем деланная, понимаю, кто чего стоит.
– Она нос задирала?
– Да нет, простите, это я так. Ну накричит, бывало, так за дело же. Ей ведь тоже несладко приходилось. Вон как давеча ее Глеб-то Измайлович… – она прижала ладошкой рот, заозиралась испуганно.
– Молоточкин? Худрук? Ругал ее?
Уборщица еще раз огляделась, но никого не увидев, зашептала:
– Ой, ругал
