- Я так и думал, что ты ненарочно, - прошептал он, после чего пошел на кухню, но остановился на полпути и сказал: - Хотя и нет твоей вины в случившемся, но тебе все равно бы досталось от меня, если бы его отец не поднял на тебя руку! - откровенно признался он.
- Но почему, папа, если я был совсем не виноват? - чуть подумав, спросил я.
Никак не мог взять в толк, в чем моя вина, но, наверное, мне не хватало жизненного опыта.
- Почему? А представь: каково было бы матери и мне, если бы не он, а ты в такой ситуации сломал себе ногу? Должен же кто-то понести наказание? Не наказывать же того, кто и так пострадал?
Отец придерживался простой народной мудрости, таящей глубокое философско-правовое суждение: "Нельзя наказывать того, кто уже наказан..."
Мне кажется, что и второй, почти трагический, случай, произошедший со мной в то время, подтверждает правоту подобного подхода...
Стояла мягкая снежная зима. Думаю, я учился в тот год в четвертом классе. Был у меня приятель Володя Акимов, с которым мы крепко подружились со второго класса и, представьте, продолжаем дружить по сей день, хотя нас и разделяет огромное пространство - он живет в Омске, а я в Москве. Так вот, тогда на нас произвел глубокое впечатление исторический фильм "Подгалье в огне", и мы решили всерьез освоить метание копья. Но постольку настоящего копья у нас, естественно, не было, мы взяли лыжные бамбуковые палки, предварительно сняв с них кольца.
Полигоном для метания была избрана пешеходная дорожка перед нашим домом. Вначале получалось не очень: палка-копье либо взмывала вверх и камнем падала вниз, либо просто тыкалась в снег в паре метров от метателя. Но с каждым броском палка-копье летела все более и более плавно. Мне нравилось наблюдать за полетом лыжной палки: в тот момент для меня она была действительно самым настоящим копьем.
Вероятно, возникшее тогда ощущение собственной силы и полета послужило одним из реальных толчков, которые подвигли меня впоследствии всерьез заняться легкой атлетикой.
Мы метали свои копья час чинно и благородно, без каких-либо эксцессов, но как раз когда мой бросок получился наиболее удачным и дальним, из-за угла прямо навстречу копью неожиданно вышел мужчина лет сорока. Мы оба, одновременно ощутив надвигающуюся беду, застыли словно парализованные, не имея сил не только криком предупредить прохожего об опасности, но даже что-либо прошептать...
Произошло самое страшное: металлический наконечник лыжной палки ударил мужчину прямо в глаз. Тот громко вскрикнул, зажал глаз рукой, а его лицо мгновенно залилось кровью. Он подскочил ко мне, словно боясь, что я убегу, схватил свободной рукой за плечо, и я подумал, что мне сейчас достанется по полной программе. От охватившего меня страха я нелепо захлопал глазами, а по моему телу пробежала нервная дрожь.
По-видимому, раненый мужчина заметил ужас в моих глазах и понял, что я уже наказан своим страхом и вряд ли любое физическое воздействие станет для меня большим наказанием, чем то, что я уже пережил. А может, это был просто добрый и религиозный человек. Тихо, словно боясь испугать меня еще больше, он наклонился и сказал:
- Не бойся, мальчик, отведи-ка ты меня к врачу...
Я не помню, как отвел его в больницу, не помню, как вернулся домой: видно, на нервной почве у меня началась настоящая горячка, и я пролежал несколько дней с высокой температурой. Но улучшение никак не наступало: жар все не спадал, и врачи в растерянности разводили руками. Тогда на помощь пришел мой друг: ему удалось тайком добраться до моей кровати и сообщить по секрету, что тому мужчине врачи спасли глаз. На следующий день я пошел на поправку...
Представьте себе, до сих пор не знаю, правду ли сказал мне Вованчик, но тогда мне его слова очень помогли, и я благодарен своему другу...
Район, в котором мы получили две комнаты, именовался Советским, но все его называли городком нефтяников. Позднее это название и вообще стало официальным. В то время городок только что образовался вокруг одного из самых больших в стране заводов по переработке нефти - ОНПЗ - Омского нефтеперерабатывающего завода.
Завод начали строить сразу после войны. На строительстве было много военнопленных и заключенных. А огромнейший его макет был создан немецкими проектировщиками.
Не могу удержаться, чтобы не заметить, как удивительны и непредсказуемы жизненные пути! Поистине "пути Господни неисповедимы"!
Именно этот макет нефтезавода, занимавший площадь больше ста квадратных метров, через четверть века, при моем самом деятельном участии, был уничтожен во время съемок самого нашумевшего первого советского фильма-катастрофы "Экипаж". Об этом расскажу подробнее, когда буду описывать те годы...
Первой школой, построенной в Советском районе, была городская школа номер восемьдесят. Ее построили в пятьдесят втором году, а в пятьдесят третьем я пошел в первый класс этой новой школы.
Я помню большие светлые классы, огромные коридоры, которые пахли свежей краской. Помню, как я сильно волновался, гордо держа в одной руке букет полевых цветов, которые специально насобирала мне мама, в другой - мой первый портфель-ранец. Более всего я гордился своей новенькой школьной формой.
В ней я больше напоминал маленького военного, нежели школьника: гимнастерка была подпоясана широким ремнем из кожзаменителя с самой настоящей пряжкой, на голове красовалась военного образца фуражка с настоящей кокардой, на которой с трудом можно было различить букву "Ш", которая была и на пряжке.
Школьная форма была достаточно дорогим удовольствием, но как же без нее? Несколько месяцев я приставал к отцу и маме, что какой же я, мол, школьник без формы? Все это время изо всех сил старался быть прилежным и послушным. Моя настойчивость в конце концов была вознаграждена: первым сдался отец.
Отлично зная, что к нему нужно подкатываться с просьбами тогда, когда он чуть-чуть "под мухой", я улучил такой момент и, "надув губы", в очередной раз завел свою "шарманку":
- Пап, а пап, а Вовка сказал, что без формы меня в школу не примут... - с горечью прошептал я, и мне стало так себя жалко, что казалось, вот-вот слезы брызнут из глаз.
- Мать! - грозным голосом позвал отец, и как только она вошла в комнату, недовольно спросил: - Слушай, Тань, наш сын что, хуже других, что ли?
- О чем ты, Вань? - не поняла мама, подозрительно взглянув на меня.
- Купи ему школьную форму! - твердо проговорил отец.
- Купи? - с ужасом воскликнула мама. - А на что? На какие шиши?
- Возьми из тех, что мы копим на проигрыватель!
- Господи! - всплеснула руками мама. - Тебя не поймешь: то тебе проигрыватель нужен, то форму сыну покупай: обойдется и без нее...
Я сразу понял, что на этот раз мама на моей стороне: стоило ей начать возражать отцу, как тот делал наоборот.
- Ты что, не поняла меня? - недовольно нахмурился он. - Я сказал: форму Вите купи, значит, купи! А еще и новые ботинки! - расщедрился отец. - И не спорь со мной! - Он вдруг пьяно стукнул кулаком по столу.
Чисто интуитивно, понимая, что сейчас может разгореться настоящий скандал, я стремительно бросился отцу на шею и чмокнул его в щеку:
- Спасибо, папа! Ты такой хороший! Такой добрый! - Не знаю, насколько я был искренен в такие моменты, но это всегда безотказно действовало: он мгновенно смягчался и забывал о своем взрыве.
- Ладно, иди играй, сынок... - тихо говорил он, гладил меня по голове, и его глаза, мне казалось, чуть влажнели...
Свою первую учительницу, я уверен, буду помнить, как и многие из вас, всегда. Галина Ивановна Таше была симпатичная, очень интеллигентная женщина с бархатистым голосом и умными, добрыми, но усталыми глазами, уже тогда в ее волосах были седые пряди.
Поговаривали, что Галина Ивановна происходила из семьи ссыльных дворян, что подтвердилось, когда я уже учился в Москве. В ней воплотились лучшие черты русского дворянства - благородство, достоинство, интеллигентность и доброта, но тогда нам этого не было дано понять в силу нашего возраста.
Мне кажется, все в классе влюбились в нее с первого взгляда. Во всяком случае, в моей памяти Галина Ивановна сохранилась как человек, на которого невозможно было обидеться, даже если она тебя и наказывала. Потому что наказывала-то она только за дело и, поверьте, всегда справедливо. Если мы и не говорили в открытую, что она нам как вторая мать, то в глубине души, уверен, мы ощущали это в полной мере.
Галина Ивановна никогда не повышала голос: самым суровым наказанием для провинившегося был особый, полный печали взгляд ее умных, больших глаз. Провинившемуся хотелось буквально провалиться сквозь землю, и мольба о прощении сама собой вырывалась из уст:
- Я больше не буду, Галина Ивановна...
Как бы мне хотелось еще хотя бы один раз проговорить эти слова, глядя в ее лучистые глаза... Незадолго до издания этой книги я узнал, что она жива. Кинулся в Омск... Собрал, кого смог, своих одноклассников. Приходим. Те же лучистые глаза, добрая улыбка. Она долго смотрела на меня и вдруг: "Витюша... Доценко..." Мы не виделись 42(!!!) года. Ей сейчас - 84. Мы обнялись и так нас сняли... А на следующий день меня пригласили в мою бывшую школу. Встреча с учениками и учителями была очень теплой и интересной и была показана на Омском ТВ...
