И бежал и дымил небо двух'этажный американского типа пароход «Андрей Первозванный».
Ночью с фонарем пришел в мастерскую Кирилл Михеич.
Старик, натягивая похожие на пузыри штаны, спросил:
— Куды?
Огонь от фонаря на лице — желток яичный. Голос — как скорлупа, давится.
Кирилл Михеич:
— Сапоги скинь. Прибрано сено?
— Сеновал?
В такую темь каждое слово — что обвал. Потому — не договаривают.
— Лопату давай.
— Половики сготовь.
Фонарь прикрыли половиком. Огонь у него остроносный.
— Не разбрасывай землю. На половики клади.
Половики с землей желтые, широкие, словно коровы. Песок жирнее масла.
В погребе запахи льдов. Плесень на досках. Навалили сена.
Таскали вдвоем сундуки. Ставили один на другой.
Точно клали сундуки на него, заплакал Поликарпыч. Слеза зеленая, как плесень.
— Поори еще.
— Жалко, поди.
— Плотнее клади, не войдет.
Тоненько запела у соседей Варвара — точно в сундуке поет. Старик даже каблуком стукнул:
— Воет. Тоскует.
— Поет.
— Поют не так. Я знаю, как поют. Иначе.
Песок тяжелый, как золото — в погреб. И глотает же яма! Будто уходят сундуки — глубже колодца. Остановился Поликарпыч, читал скороговоркой неразборчивыми прадедовскими словами. А Кирилл Михеич понимал:
Заговорная смерть, недотрожная темь
выходи из села, не давай счастье раба
Кирилла из закутья, из двора. В нашем
городе ходит Митрий святой, с ладоном.
со свящей, со горячим мечом да пра
щей. Мы тебя, грабителя, сожгем огнем,
кочергой загребем, помелом заметем
и попелом забьем — не ходи на наши пе
ски-заклянцы. Чур, наше добро, ситцы, бар
хаты, плисы, серебро, золото, медь семи
жильную, белосизые шубы, кресты, образа
за святые молитвы, чур!..
Заровнял Поликарпыч, притоптал. Трухой засыпал, сеном. А с сена сойти, — отнялись ноги. Ребячьим плачем выл. Фонарь у него в руке клевал острым клювом — мохнатая синяя птица.
— За какие таки грехи, сыночек, прятать-то?.. А?
Мыслей не находилось иных, только вопросы. Как вилами в сено, пусто вздевал к сыну руки. А Кирилл Михеич стоял у порога, торопил:
— Пойдем. Увидют.
И не шли. Сели оба, ждали, прижавшись плечо в плечо. Хотелось Кириллу Михеичу жалостных слов, а как попросить — губы привыкли говорить другое. Сказал:
— Сергевну услал, Олимпиада не то спит, не то молится.
Часы ударили — раз. В церкви здесь отбивают часы.
— О-ом… — колоколом окнули большим.
И сразу за ним:
— Ом! ом! ом! ом!.. м!м!м!
Как псы из аула, один за другим — черные мохнатые звуки ломали небо.
Дернул Поликарпыч за плечо:
— Набат!
И не успел пальцы снять, Кирилл Михеич — в ограде. Путаясь ногами в щебне, грудью ловил набат. Закричать что-то хотел — не мог. Прислонился к постройке, слушал.
По кварталу всему захлопали дверями. Лампы на крылечке выпрыгнули жмурятся от сухой и плотной сини. В коротенькой юбочке выпрыгнула Варвара, крикнула:
— Что там такое?
И, басом одевая ее, мать:
— Да, да, что случилось?
— На-абат!..
А он оседает медногривый ко всем углам. Трясет ставнями. Скрипит дверями:
— Ом!.. ом!.. ом!..
С другой церкви — еще обильнее медным ревом:
— Ам!.. м… м… м… ам!.. ам!..
И вдруг из-за джатаков, со степи тра-ахнуло, раскололо на куски небо и свистнуло по улицам:
— А та-та-та… ат… ета-ета-ета-ата!.. ат!..
Кто-то, словно раненый, стонал и путался в заборах. Медный гул забивал ему дорогу. В заборах же металась выскочившая из пригонов лошадь.
— Та. Та… а-а-ать!.. ат!..
Взвизгнуло по заборам, туша огни:
— Стреляют, владычица!..
Только два офицера остались на крыльце. Вдруг помолодевшими трезвыми голосами говорили:
— Большевикам со степи зачем?.. Идут цепями. Вот это слева, а тут… — Ну, да — не большевики.
И громко, точно в телефонную трубку, крикнул:
— Мама! Достань кожаное обмундирование.
Визжали напуганно болты дверей.
До утра, — затянутые в ремни с прицепленными револьверами, — сидели на крыльце. Солнце встало и осело розовато-золотым пятном на их плечи.
По улицам скачет казак, машет бело-зеленым флагом:
— Граждане! — кричит он, с седла заглядывая в ограды: — арестовывайте! На улисы не показывайся, сичас наступленье на Иртыш!
Стучит флагом в ставни и, не дожидаясь ответа, скачет дальше:
— Большевики, выходи!..
А за ним густой толпой показались киргизы с длинными деревянными пиками.
* * *
В казармах солдат застали сонных. Не проснувшихся еще, выгнали их в подштанниках на плац между розовых зданий. Казачий офицер на ленивой лошади крикнул безучастно:
— По приказу Временного Правительства, разоружаетесь! За пособничество большевикам будете судимы. Сми-ирно-о!..
Солдаты, зевая и вздрагивая от холода, как только офицер шире разинул рот, крикнули:
— Ура-а!..
В это время пароход «Андрей Первозванный» скинул причалы, немножко переваливаясь, вышел на средину реки и ударил по улицам из пулеметов.
* * *
Квартальный староста Вязьмитин обходил дома.
Пришел и к Кириллу Михеичу. Заглядывая в книгу, сказал строго:
— Приказано — мобилизовать до пятидесяти лет. Вам сколько?
— Сорок два.
Улыбнулся пушистой бородой. Щеки у него маленькие, с яичко.
— Придется. Через два часа являться, к церкви. Заборов держитесь большевики по улицам палят. Оружие есть?
— Нету.
— Ну, хоть штаны солдатские наденьте. Ползти придется.
Стукнул ребром руки о книгу, добавил задумчиво:
— Ползти — песок, жарко. Ладно грязи нету. Больше мужиков не водится в доме?
Кирилл Михеич сказал уныло:
— Перебьют. Не пойти разе?.. А коли вернутся с Запусом?
— Убили Запуса. Артюшка.
— Ну-у?!. Откуда известно?
Староста поглядел вниз на усы и сказал строго:
— Знаю. Естафета прискакала из станиц. Труп везут. Икон награбленных — обоз с ними захватили…
Верно насквозь прожжена земля: Иртыш паром исходит — от прокаленных желтых вод — голубой столб пара; над рекой другая река — тень реки.
От вод до неба — голубая жила. И, как тень пароходная, — прерывный напуганный гудок; вверху, винтит в жиле:
— У-ук! ук!.. а-а-а-и-и… ук! ук!.. а-а-и-а-а-и-и… ук!.. у-у…
Песком, словно печью раскаленной, ползешь. В голове угар, тополя от палисадников пахнут вениками, и пулемет с парохода — как брызги на каменку. От каждого брызга соленый пот по хребту.
Не один Кирилл Михеич, так чувствовали все. Как волки или рысь по сучьям — ползли именитые Павлодарские граждане к пароходу, к ярам. Срединой улицы нельзя, — пулемет стрекочет.
Винтовки в руках обратно, к дому тянут: словно пятипудовые рельсы в пальцах. А нельзя — тонкоребрый офицер полз позади всех с одной стороны, с другой позади — в новых кожаных куртках сыновья Саженовой.
Кричал офицер Долонко:
— Граждане, будьте неустрашимей. До яра два квартала осталось… Ничего, ничего — ура кричите, легче будет.
Неумелыми голосами (они все люди нужные — отсрочники, на оборону родины) кричали разрозненно:
— Ура-а-а!..
И рядом, с других улиц взывали к ним заблудившиеся в песках таким же самодельным «ура».
Яков Саженов полз не на четвереньках, а на коленях, и в одной руке держал револьвер. Кожаная куртка блестела ярче револьвера.
Кирилл Михеич полз впереди его людей на десять и при каждом его крике оборачивался:
— Двигайтесь, двигайтесь! Этак к ночи приползем, до вечера, что ль? Жива-а!.. Кто свыше трех минут отдыхать будет, — пристрелю собственноручно.
И ползли — по одной стороне улицы — одни, по другой — другие. А по средине — в жару, в пыли невидимой пароходные несговорчивые пули.
Было много тех, что стояли в очереди на сходнях — платившие контрибуцию. Первой гильдии — Афанасий Семенов, Крылов — табачный плантатор, Колокольщиковы — старик с сыном. Об них кто-то вздохнул, завидуя:
— Добровольно ползут!
Колокольщиков, пыля бородой песчаные кучи, полз впереди, гордо подняв голову, и одобрял:
— Порадеем, православные. Погибель ихняя последняя пришла.
А впереди, через человека, полз архитектор Шмуро, оборачивался к подрядчику и говорил скорбно:
— Разве так в Англии, Кирилл Михеич, водится? В такое унизительное положение человека выдвигать. Черви мы — ползти?!
Какой-то почтовый чиновник прокричал с другой стороны улицы:
— А вы на земле проживете, как черви слепые! Горький немцам продался и на деньги немецкие дома в Англии скупает. Вот царь-то кого не повесил!..
— Ура-а!.. — закричал он отчаянно.
