На стенах — сотни наивных рисунков, присланных в знак благодарности от получивших исцеление паломников. На картинках были изображены различные несчастные случаи и болезни, от которых Богородица милостиво спасла их, — кровавые автомобильные катастрофы, больные, с позеленевшими лицами беби в колыбелях, изможденные калеки на костылях.
— Я пойду попросить за моего старичка, — прошептала мне Вера. Она улыбнулась ослепительной, чисто мирской улыбкой и поспешила занять место в очереди жаждущих милостей Богородицы паломников.
Сзади меня была открытая дверь на железный балкон, выходящий на залитое солнцем патио. Я знал, что там находится заброшенный францисканский монастырь, соединенный с собором узкой галереей. Предоставив Веру ее заботам о покойном старичке, я вышел на балкон. Он вел в монастырь. На балконе никого не было. Приятно было очутиться в таком величественном уединенном месте. Я медленно шел по узкой галерее, делавшей два поворота. С обеих сторон галереи расположены узкие кельеобразные комнаты. Я подошел к двери, украшенной в мавританском стиле гвоздями с крупными шляпками. Она была полуоткрыта. Я вошел туда и очутился в огромной кладовой, набитой различной церковной утварью, которая или просто была выброшена, или лежала в ожидании ремонта: старые исповедальни, скамьи, потемневшие мрачные полотна и разбитые гипсовые статуи святых — все было свалено в кучу и покрылось толстым слоем пыли. Сквозь забранное решеткой окно, находящееся у самого потолка, вливался солнечный свет. Лениво жужжала одинокая муха.
Я остановился, чтобы получше рассмотреть трехфутовую гипсовую фигурку монаха. Она стояла на старом трапезном столе около самой двери. Я не знал, кого должна была изображать эта статуя. Но у нее были настоящие волосы и настоящая сутана из грубой коричневой материи. Одна рука была отломана — может быть, революционными солдатами, а может быть, из-за неосторожности служительницы, стиравшей с нее пыль. Другая рука была вытянута ко мне, как бы для благословления.
Я нагнулся, чтобы получше рассмотреть эту руку. И вдруг почувствовал легкий шорох сзади меня. Я повернулся. В этот момент в ярком солнечном свете блеснул металл. И прежде чем я успел выпрямиться, почувствовал мощный удар в висок. Я пошатнулся, но пока еще не потерял способность видеть. На какую-то долю секунды с необычайной отчетливостью увидел фигурку мальчика в хлопчатобумажном комбинезоне, юного, очаровательного, как цветок. Его глаза, наблюдавшие за мной, по-прежнему не выражали никаких эмоций, как глаза гипсовой статуи.
Он держал револьвер за дуло. Под мышкой был какой-то предмет. Что это?
Мешок? Холщовый мешок?
Я хотел подойти к нему, но вдруг в глазах у меня потемнело, все закружилось. Я попятился назад, стараясь схватиться за трапезный стол. Но не дотянулся. В моем помутившемся сознании четко зафиксировалась протянутая ко мне рука монаха с мертвыми гипсовыми пальцами. Я понял, что падаю.
И потом наступила темнота.
Я почувствовал тепло солнечных лучей на закрытых глазах, боль в голове и озноб. Я открыл глаза. Надо мной стояла гипсовая фигура монаха, довольно эксцентричная, если смотреть под тем углом, под которым я сейчас смотрел на нее, одетая в кукольное платье и с оторвавшейся рукой. Это помогло мне вспомнить все. Я вспомнил пустой безразличный взгляд парнишки, сверкающий револьвер и удар. Я потрогал рукой висок. Пальцы нащупали опухоль, вероятно, просто обыкновенная шишка. Но когда я увидел свою руку, я застыл от недоумения. Она была голая. Я слегка приподнял голову и взглянул на свое тело. Я понял причину озноба.
За исключением трусов я был совершенно голый.
Я с трудом поднялся с влажного каменного пола и потряс головой, чтобы она хоть немного прояснилась. Я думал о холщовом мешке. Так вот зачем он был нужен. Юноша все утро преследовал меня затем, чтобы украсть мою одежду. Очевидно, он считал мой костюм образцом с точки зрения фасона и линий.
— Ах, — решил он (а может быть, и Холлидей?), — какой красивый костюм! Дай-ка я стукну этого парня по башке и заберу костюм себе.
Во мне поднималась черная ярость. Я злился на себя за то, что недооценил таланта юноши как преследователя. И еще больше я злился за это унижение: меня оставили голым здесь, в заброшенном францисканском монастыре.
Я посмотрел по сторонам в надежде найти себе что-нибудь подходящее из одежды. Ничего нет. Только скамьи, поломанные исповедальни, равнодушные гипсовые фигуры и поток солнечных лучей, вливавшихся сквозь решетчатое окно под потолком. И тут я вспомнил, что у меня в бумажнике был билет на самолет, туристская карта и около восьмисот песо. Я смачно выругался.
Отойдя немного от трапезного стола, я поддал ногой какой-то предмет. Я посмотрел. Под кукольным монахом на каменном полулежал мой бумажник.
Я нагнулся, поднял его и проверил содержимое. Все было на месте. Туристская карта, билет на самолет и деньги. Ничего не тронуто.
Сначала я почувствовал огромное облегчение и больше ничего. А потом подозрения вспыхнули с новой силой. Бумажник находился в застегнутом кармане брюк. Я уверен в этом. Как бы неловок ни был юноша, раздевая меня, бумажник н е м о г вывалиться из кармана случайно. Он сознательно оставил его мне. Восемьсот песо и билет на самолет в Америку могли бы явиться для парнишки, подобного этому юноше, гораздо большим соблазном, чем яблоко для Евы. Очевидно, он работает по чьему-то строгому предписанию. Кто-то, очевидно, Холлидей, велел забрать мою одежду и ни в коем случае не красть бумажник. Почему?
Из чувства доброты? Я громко рассмеялся. От злости. Они оставили мне бумажник, потому что по каким-то причинам они хотели, чтобы билет и деньги остались при мне. Вот единственный ответ на эту загадку. Л зачем они взяли мою одежду? Потому что эта «вещь», которую, как они полагали, я взял или которую мне дала Дебора, была достаточно маленькой, чтобы я мог спрятать ее где-то у себя в костюме?
Я был слишком зол, чтобы пытаться разгадать их действия. Но одна мысль настойчиво сверлила мое сознание: они убили Дебору и ударили меня для того, чтобы получить что-то, что им очень нужно. Тот факт, что у меня нет этого предмета, отнюдь не меняет положения. Я не могу пойти к ним и сказать: «Слушайте, ребята! Вы гонитесь не за тем парнем». Но они-то считают, что я именно тот парень и, что бы я им ни сказал, будут продолжать думать так же. Так что, хочу я этого или не хочу, я по уши увяз в этом деле.
Теперь вопрос уже стоял не так, что «через два дня я отсюда уеду». Вопрос был в том: останусь ли я в живых до того, как придет время сесть в самолет? В волнении ходил я по комнате, замерзший, растерянный, обуреваемый дикой яростью.
Скрипнула дверь. Я повернулся. Влетела Вера Гарсиа. Лисья накидка трепыхалась на ее плечах. Она сделала два шага ко мне и воскликнула:
— Боже! Что с вами? Принимаете солнечную ванну?
— Да, — сказал я. — Говорят, самый модный колер получается, если загораешь в монастыркой келье.
— Правда? — спросила она.
— Нет. Это наш приятель, юноша. Он притащился за мной сюда, ударил по голове и украл мою одежду.
— Хорошенький мальчик с клеткой для птиц?
— Хорошенький мальчик с клеткой для птиц.
Она захихикала. Видите ли, ей было смешно!
— Я пришла от гробницы. Я ждала. Я долго ждала вас и удивлялась.
— Вы не видели, как он прошел с мешком?
— Я никого не заметила. Так много народа проходило все время. Вперед и назад. Вперед и назад.
Она подошла и взяла меня за руку, не без удовольствия оглядела мою фигуру, и на губах у нее появилась откровенная женская улыбка.
— У вас красивое тело. Мужское тело. Сильный.
Она увидала шишку над ухом, и улыбка уступила место славянскому негодованию:
— Бедняжка. Он избил вас?
— А что, вы думаете, он со мной делал? Попросил позировать для фото?
— Вор! — крикнула она. — Убийца! Мы его поймаем.
— В данный момент будет лучше всего, если вы принесете мне что-нибудь надеть. Мне надоело быть рекламой для журнала «Сила и здоровье».
— Да, да. — Она сорвала с плеч лисью накидку и накинула ее на меня. — Возьмите моего зверя.
Я посмотрел на себя. Это выглядело не очень-то мило.
— Накидка из серебристой лисы и трусы, — сказал я. — Какой это туалет? Вечерний? Утренний?
В знак согласия со мной она покачала головой.
— Нет. Это нехорошо для мужчины. Подождите. Я найду что-нибудь.
Она убежала. Через несколько минут за дверью послышался шум торопливых шагов и возбужденные голоса. Голос Веры звучал громче всех. Говорили по-испански. Дверь открылась, и священник в белой сутане, четыре черноглазых маленьких прислужника, трое рабочих в хлопчатобумажных комбинезонах и старая-старая женщина с голубой косынкой на голове вошли в комнату.
