Таким образом — через карты, при помощи их, в зонах часто «выясняются отношения» и показывают, кто есть кто на деле. Гусь был явно демарализован, выражаясь казенным языком, но мне этого было мало.
— Слушай, Абажур, — обратился я к нему достаточно скромно и как к равному. — Ты у меня ничего не выиграешь, конечно, но я могу дать тебе возможность отмазаться, если желаешь. Парень ты серьёзный, чего мелочиться? Я буду играть тебе «на сразу», твои, а ты мне — «на число». Устраивает?
Он призадумался и недоверчиво покосился на меня.
— Устраивать-то устраивает. — Самолюбие его уже было задето. — А на какое число? — спросил он затаив дыхание.
— Тебе виднее, говори. Моё дело — играть.
— А если нас раскидают по корпусам? Вот-вот ведь раскидают?
— Передашь через гонца. Принципов не будет.
— Идет. Расчёт — в конце месяца, через двенадцать — четырнадцать дней. Мне кое-что передадут в передаче, «зарядят», дома в курсе…
— Базару нет, бродяга! Присаживайся.
Я отстегнул Игнату сотку, попросив его сунуть её вертухаю, если тот задыбает нас в глазок и начнёт, хипишевать и требовать карты. А такое могло случиться.
— Хватит сотки для козла или добавить?
— За глаза хватит.
Игра пошла. Не скажу, что я легко его одолел, сказывалось мое состояние, да и он глядел в оба и осторожничал, но к вечеру того же дня Абажур был мне должен две с половиной штуки зеленью в переводе с русских на доллары. Он и сам был почти зелёным, как какой-то огурец. И Игнат, и Сахар уже понимали, что это фуфло, причем фуфло настоящее. Таких денег ему никто непередаст, потому что таких денег не водилось у него и на воле. У него самого. Кроме того, тюрьма не зона, такую сумму не каждый сумеет загнать, нужен надежный гонец, который тоже запросит не меньше трёхсот.
Дождавшись, когда он заснет мертвым сном, я написал несколько слов на листке и вручил его Сахару. Речь шла об Абажуре, о том, что я имею основания утверждать, что он — «наседка». Поэтому и обыграл его, поскольку иначе доказать не могу.
Сахар быстро пробежался глазами по тексту и передал записку Игнату.
— Я давно догадывался, — вырвалось у того непроизвольно. — У, козёл! — Он сжал кулак и потряс им в воздухе.
— Не спеши, — показал я на пальцах. — Он свалит сам, вот увидишь.
И действительно, буквально через день Абажур неожиданно запросился к врачу и долго-долго не возвращался. Затем за ним пришли.
— Выписали, братва, — врал ублюдок в присутствии ментов, собирая свои скромные пожитки. (Сапоги, шапку и куртку я уже подарил Игнату. Мужик был на седьмом небе от радости.)
— Счастливого пути, Абажур, — ядовито подколол он «наседку» и повернулся к нему спиной. Того передёрнуло, но он молча проглотил сказанное. А я лишний раз убедился, что Алёна была права. Порядочные так не уходят. Я же думал о шмоне, полагая, что гад непременно нашепчет ментам про доллары. Что ж, пусть поищут, может быть и найдут, если хватит ума.
* * *
Прошло девять дней с момента моего прибытия в лазарет, и я стал думать о смерти. Думать серьёзно и долго, думать, подготавливая себя к самоуходу. Да, жизнь виделась пошлой и паскудной, зато смерть… О, она была прельстительней самой прельстительной барышни и манила к себе, словно девушка, манящая к себе юношу, не ведающего порока… Как просто и легко, какой удивительной и милой иногда кажется смерть…
Я сделал всё, что требовалось. Никто не пострадал, судья Пырьев уже на воле, менты поостыли. Я уже шкандыбал по камере и кое-что мог. Но зачем мне нога? Зачем мне Тара и Алёна? Всё кончено, кончено без каких бы то ни было надежд на просвет. Писать? Можно, хочется, но смерть желанней. И почему-то ни капельки не страшно. Взять тазик теплой воды, примостить в койке, лечь и быстро вскрыть вены на обеих руках. Без проблем, секунда делов-то! Легкое головокружение и вечный, вечный покой. Воистину смерть прекраснее жизни, хотя считают наоборот. Здесь ждешь, там уже нет. А ведь именно ожидание чего-то, не считая боли, делает нас несчастными. Ожидание и злость, разочарование в удаче, надежде. Когда ничего не ждешь — проще, но тогда нет и радости потом, когда сбылось и исполнилось. Все отмерено, все! Кто мы в этом мире? Пылинки. Какой толк, что ты ушел гением и оставил великие труды? Кому? Зачем? Что изменится в судьбах людей? Они по-прежнему будут любить и ненавидеть, страдать, убивать и сидеть, как я. Ничего не изменится, ни-че-го! Как это старо и как ново для всякого человека…
Переболею, пройдёт, должно пройти. Можно устроить маленький праздник на троих. Сто баксов — и через час здесь будет водка и колбаса, хорошие сигареты и кофе. А если сильно захочется, будут и бабы, точнее, я — у них. Изловчатся, попрыгают на мне, я ведь не в форме. Но тогда я задержу собственную тоску, причем ровно на столько, сколько продлится мой праздник. Она отпустит только на ночь, а завтра вернется вновь, вопьется в меня с прежней силой и будет казнить.
Лучше уж так, на трезвую, как учили. Совсем скоро я останусь один, Сахар и Игнат вот-вот уйдут, выздоровели. Бросят других, кого? Впрочем, какая разница, дело уже сделано. Управленческие следователи приходили ко мне дважды. Я не ошибся, дело будут вести они. В основном, наши и немного другие. «Где был? Что делал? На какие средства? Как с оружием?» — спрашивали они меня. Ни слова о Пепле, ни слова о Гадо… Почему? И этот мент, вертухай!.. Что он хотел мне сказать, что? Почему интересовался Котом? Вопросы, вопросы, вопросы. И не будет конца, особенно в камерной системе. Тольятти немного обиделся на меня, не понял. Сперва просил у него «дорогу», а затем — не надо! Написал, пояснил, но он, видно, истолковал все по-своему. Бог с ним, увидимся, объясню как следует. Если увидимся. Следователь сказал, что меня ждет железный «вышак», так и сказал. «Управление будет настаивать изо всех сил, надавит на все педали».
Хер с вами! Я не стану ждать, так и так когда-нибудь подохну. Мысли о расстреле задели за живое. Захотелось вдруг жить. Как будто назло, вроде бы назло. Где же ты, смерть? Почему отступила? Наверное, именно так судьба разворачивает любого самоубийцу, в пять секунд.
Я не выдержал, взял один ботинок, достал лезвие и слегка надрезал кожу на нем. Сахар и Игнат молча наблюдали за мной, ни о чем не спрашивая. Я достал из-под надреза несколько сотенных банкнот.
— Подтяни мента и побазарь с ним насчёт спиртного, — обратился я к Сахару. — Ну и пожрать покруче… Не икры, но чего-нибудь такого…
Сахар понимающе кивнул в ответ и взял сотку из моих рук.
— Многовато, — заметил он.
— Не на всё, хватит и полтинника. Сдачу пусть волокёт рублями, пригодятся.
Они мигом оживились и зашустрили на всю. Через сорок минут три бутылки «Кристалла» и снедь были у нас.
— Сливайте куда хотите, посуду назад, — потребовал мент, и мы быстро вернули ему тару. Улик нет. Я налил себе почти полный стакан и залпом осушил до дна. «Кто любит жизнь, тот курит папиросы!» — крякнул я и достал из пачки одесские «Сальве». Дело случая, но пара пачек папирос одесской фабрики действительно попали к нам в камеру, я очень удивился — земляцкие.
Сахар и Игнат тоже выпили, но чуть поменьше, чем я. На душе сразу полегчало. Не хватало только музыки — наша радиоточка не работала, ну да бог с ней, обойдемся и так. Мы болтали и пили, пили и болтали, позабыв на время о том, что нас ждало. Игнату грозил семерик, Сахару — все двенадцать. Один сидел за магазин, другой — за склад.
Прошло часа полтора или, может, чуть больше. Мы уже собирались подтянуть служивого снова, как вдруг кормушка резко открылась и в проеме показалась голова того самого мента, который интересовался мной несколько дней тому. Смена была не его, но он пришёл.
— Подойди сюда, Кот, — обратился он ко мне как к своему старому знакомому и поманил пальцем.
Я встал и поковылял к двери.
— Чего тебе ещё? Опять интересоваться пришёл или дело есть?
— Уже нализался? Молодец! — Мент сразу учуял запах спиртного и заглянул мне в глаза. — Щас всех сдам зондеркоманде, — припугнул он для острастки. — Сдать или не надо, а?
— Валяй! Может, орден наклеют, — огрызнулся я для порядка.
— Орден не дадут, а тебя в карцер опустят. Ну ладно. Слушай меня… Тут один… това-рищ просил передать тебе записку… Прочтешь и сразу уничтожишь. Понял? За ответом приду через пару часов, шевелись.
Он сунул мне запаянную малявку и тут же исчез. Мне показалось, он был хорошо осведомлен о «наседке» Абажуре и потому выжидал, не отдал ее раньше.
Тюремные менты-вертухаи знают порой не меньше оперативников, но и опера знают кое-что о них и закрывают глаза на мелкие шалости. По негласному договору первые не сдают блатным «наседок», о которых им известно, вторые не заводят дела на вертухаев-контактеров и не гонят их с работы. Есть и инструкции, закон, но что они значат, когда в ход идут деньги и язык арестантов? Укатывали майоров и полковников, а этих и сам бог велел.
