Я не знаю, чем занимается сейчас бедный Филипп Тимоти-Аустин, по-моему, он ехал учиться банковскому делу, но я бы с радостью загримировался негром (ковбоем гримироваться не надо, я одеваюсь теперь так, как у тебя на ранчо, и даже в целях конспирации отрастил бороду) и доставил бы ему какую-нибудь радость. Только денег не смог бы принести: последнюю неделю перед выплатой оклада содержания (здесь платят не по неделям, а по десятидневкам) я ужинаю прекрасной холодной водой, успокаивая себя тем, что это промывает почки, а именно от них зависит человеческое долголетие.
…В бедной моей голове что ни день, то рождается рассказ, я вижу его от начала и до конца, я даже слышу голос, который его читает, но для того, чтобы писать, надо иметь время и хлеб, а также стол, книжную полку и право спать в комнате, где больше никто не храпит. Иногда мне кажется, что бедная моя черепушка взорвется от тем и сюжетов, образов, фраз, пейзажей, и тогда, чтобы не начать петь дурным голосом в публичном месте арию из оперы Джозефа Ве-ер-ди, приходится идти в салун дяди Дэниса, где собираются игроки в покер, садиться к столу и, зажав в потном кулаке сэкономленные за неделю семь долларов, включиться в игру. Я понимаю, что разбогатеть на картежной игре нельзя, но отвлечься, наблюдая за накальностью страстей, вполне можно. И еще важно то, что здесь я прохожу уроки сюжетологии: только-только сидел человек с двумя мешочками золота, крепкий и уверенный в себе, вальяжно заказывал виски, и бармен подпархивал к нему и ставки его были ухватистыми, пока некто, наблюдавший за ним из угла весь вечер, не подходил к столу, брал карту, давяще, но при этом раздражающе-небрежно блефовал, забирал пару мешочков золота себе, и на твоих глазах происходила метаморфоза, описывать которую хоть и больно, но необходимо, ибо нигде так не обнажается человек, как за карточным столом. Он подобен здесь рисковому политику или банковскому воротиле: пока на коне – он силен и уверен в себе, но стоит ему проиграться – делается таким жалким, что глядеть на него тошно, будто побитый пес под дождем накануне землетрясения.
Должен тебе признаться, что мне ужасно не хочется описывать, как люди проигрывают, – так мне их жаль! Но ведь если бы не было проигрыша, не существовало б и выигрыша, разве нет?
Кстати, я ни разу в жизни не выиграл в карты. Садясь к столу, я заранее знаю, что вернусь в наш репортерский сарай без цента в кармане, но, боже, каким я чувствую себя богатеем ночью, перед тем как уснуть! Сколько я услышал новых слов! Сколько поразительных коллизий прошло перед моими глазами! Сколько историй я узнал, когда, почувствовав облегчение в карманах, попивал свое пиво, оплаченное загодя, и внимал тем бедолагам, которые пришли испытать судьбу, потеряв всяческую надежду добиться счастья где-либо в другом месте.
Дорогой Ли, я подбираю верного человека, на чье имя ты бы мог мне писать. Как понимаешь, оказаться арестованным в течение тех трех лет, что мне предстоит скрываться, – дело далеко не веселое. Я должен лежать затаившись, как аллигатор, чтобы вернуться к Этол и Маргарет ровно через два года, одиннадцать месяцев и три дня. И вернуться не как побежденный, тихо, ночью, тайком от любопытствующих соседских глаз, но днем, весело и шумно, а в руке у меня будет саквояж, в котором я принесу не семь самородков весом пять килограммов каждый, не голову Малыша, заспиртованную в прозекторской, но штук сорок-пятьдесят рассказов, которые позволят мне писать еще больше – обо всем том, о чем нельзя не сказать людям.
Остаюсь твоим другом
Биллом, Рыжей Бородой".
"Дорогой мистер Врук!
Я был бы бесконечно вам признателен, если бы вы поручили кому-нибудь в вашей адвокатской конторе выяснить – только весьма деликатно – один вопрос, весьма меня интересующий: не жил когда-либо директор «Скотопромышленного банка» Филипп С. Тимоти-Аустин в Гринсборо?
Примите уверения в моем совершенном почтении Ли Холл, фермер".
"Дорогой мистер Холл!
Мои сотрудники предприняли немало усилий, чтобы выполнить вашу просьбу. Да, действительно, Филипп Самуэль Тимоти-Аустин жил в Гринсборо пятнадцать лет назад, то есть до февраля 1882 года. Именно оттуда он уехал в Нью-Йорк, где поступил в колледж, на экономический семинар.
В настоящее время мистер Филипп С. Тимоти-Аустин является не только президентом и директором «Скотопромышленного банка», но также членом Наблюдательного совета компании «Силвер филдз» и одним из членов Совета директоров банков в Хьюстоне и «Первого Национального» в Остине.
Гонорар за наведенную справку в размере семи долларов переведите на прилагаемый текущий счет.
Примите уверения в самом глубоком уважении, готовый к услугам Саймон Врук".
"Уважаемый мистер Врук!
Высылая ваш гонорар за наведенную справку, хочу принести глубокую благодарность за то, что вы столь тактично и быстро выполнили мою просьбу. Именно это позволяет мне сделать следующий шаг и предложить вам провести исследование вопроса, весьма меня занимающего: как в банковских кругах, в первую очередь в «Первом Национальном», относятся к исчезновению из-под суда Билла С. Портера? Считают ли его в этих кругах растратчиком, и если да, то кто именно? Или же есть люди, которые верят в его невиновность? Кто они, какова мера их весомости?
Поскольку м-р Портер исчез при таинственных обстоятельствах накануне суда и никто не знает, жив ли он, мне бы хотелось предпринять все возможное, чтобы понять правду, ибо этот мистер работал у меня на ранчо и зарекомендовал себя с весьма неплохой стороны. Убежденный в том, что добро подобно бумерангу; никак не связанный с Портером; движимый лишь интересом и справедливостью, хочу просить вас принять от меня такого рода заказ и подготовить подробную справку. Гонорар будет выслан по первому требованию.
С уважением
Ли Холл, фермер".
"Дорогая мамочка!
Я получила весточку от моего друга, в которой тот рассказывает, что дела его идут очень хорошо. Он намерен начать свой бизнес. В деньгах не испытывает нужды. Имеет хорошую квартиру и работает по специальности.
Однако мои дела не столь хороши, как у моего друга. Постоянный озноб делает меня страшной мерзлячкой, и даже в жару я вынуждена носить шерстяные вещи. Иногда я смотрю на себя со стороны, и мне делается страшно, потому что чем холоднее мне и зябче, тем ужаснее становится мой характер. Я бываю еще более несдержанной, могу накричать без повода на малютку Маргарет, она зальется слезами, и я потом не нахожу себе места и не знаю, как объяснить моему чуду, что я люблю ее больше жизни…
Доктор Плор, считая, что болезнь перешла мне по наследству от покойного папы, не рекомендует целовать Маргарет, а как может выразить любовь мать, если не поцелуем и не объятием?!
Я была вынуждена продать кулон, чтобы приобрести в рассрочку пишущую машинку, дабы, окончив курсы стенографии и секретарского дела, готовить себя к труду, который бы позволил мне содержать Маргарет и себя. Я не ропщу на судьбу. Те годы, когда Билл был рядом, мы были, несмотря на мой характер, по-настоящему счастливы. Я гордилась и горжусь тем, как он рисовал и складно придумывал свои истории, как он обожал Маргарет, как он воспитывал ее в чести, доброте и благородстве. Наверное, обо всем хорошем начинаешь вспоминать только после того, как оно, это хорошее, ушло безвозвратно. Почему так устроен человек, что он не молит бога каждое утро продлить день, задержать бег минут, оттянуть начало вечера?!
Целую тебя бессчетное количество раз, твоя дочь Этол Портер".
"Дорогая Этол!
Роч и я будем счастливы, если ты вернешься с крошкой Маргарет в отчий дом.
Целую, мама".
"Любимая!
Почти каждую ночь мне показывают тебя во сне. Сон бывает один и тот же по сюжету: ты и Маргарет играете на лужайке, за моей «конюшней» в Остине: Маргарет хохочет, запрокинув головку, кудряшки разметались по плечам, щечки разрумянились: ты догоняешь ее, подбрасываешь над головой, но в этот миг у тебя подворачивается нога и ты падаешь. Маргарет должна удариться оземь, личико ее белеет от страха, я в ужасе кричу тебе что-то и просыпаюсь.
Я долго молюсь каждое утро, хотя, как ты знаешь, у меня сложные отношения с богом. Вообще-то он представляется мне парнем моего возраста, с очень красивыми глазами; смотрит добро, иногда подмигивает; порою я спрашиваю его, отчего он допустил такое бессердечие по отношению ко мне? Зачем позволил свершиться несправедливости? А он однажды ответил: «Я хочу провести тебя сквозь круги адовы, только тогда ты выполнишь то, что тебе предписано судьбою». «А кто дал право тебе придумывать мою судьбу? В конечном счете я сам должен о себе думать, соизмеряя свои поступки с той моралью, которую ты оставил мне». «Не ерепенься, – сказал он мне, усмехаясь, – ничто так не окупается в вашей суетной жизни, как терпение, добро и честность».
