их на кирпичики и велели ботинки сымать"!
Или:
"На Молдаванке музыка играет, кругом веселье пьяное шумит,
А за столом доходы пропивает пахан Одессы Костя-инвалид"!
Наконец Лешка не выдержал:
— Ты бы хоть Высоцкого что-нибудь спел, а то тянешь эту волынку!
— Это, брат, классика. Фольклор! А что твой Высоцкий? Наблатыкался верхушек и зашаривает под блатного. Слыхал я его, жидковат.
— А по мне в самый раз, — буркнул Лешка. — Тогда расскажи лучше как пальцы потерял. Ты обещал.
Волоха растянулся на диване.
— Давно это было. Я тогда марвихером был. По театрам, по ресторанам работал. Мог с лоха часы или с бабы колье снять — они и ухом не вели. А уж лопатники щипал — равных не было. И мойкой, бритвой то есть, писать приходилось. Работал всегда набздюм с пропольщиком. Тут важно не только взять чисто, но и слам быстро пропулить, в смысле добычу помощнику, пропольщику скинуть. Скинул — и на новый заход. За вечер мог нащипать столько, сколько другой за всю жизнь не наработает. А в скокари, в домушники, я поневоле попал, когда мусора мне в КПЗ пальцы поломали. Была у них такая практика.
— Совсем, что ли, отломали? — не понял Лешка.
— Нет, не совсем. Просто сломали, потом срослось, да техника уж не та. Два раза чуть не засыпался. А совсем я их потерял на этапе. Сел как-то в карты играть с мазевым каталой и продулся. Хоть под шконку лезь, в обиженку. Хорошо катала правильный попался, с понятиями. Разрешил рукой ответить. Ну я ее и наказал, отмахнул два пальца как с куста. Все равно сломанные были, не жалко. Но в карты уж больше играть не садился. А когда откинулся, пришлось новую специальность освоить — замки вскрывать. Меня этому делу сам Юзек учил. Мастер был — теперь таких нет.
— А кто он был?
— Поляк. И по национальности, и по окраске. Про польских воров слыхал?
— Это что-то вроде ссученных?
— Сам ты вроде… Ульянова Володи. Поменьше всяких Укроп Помидорычей да Фан Фанычей слушай. Поляки ссученными никогда не были, но и законниками не считались. Они у нас на зоне перед самой войной появились, когда Западную Украину к "Эсесесеру" присоединили. Мы поначалу врубиться не могли, что это за публика. По работе — воры экстра-класса. Особенно по сейфам, да по квартирам. А по жизни — фраера. Тот же Юзек, мир его праху, на железной дороге кондуктором работал. И на зоне они себя непонятно вели — вроде "один на льдине". С администрацией жили мирно, но не стучали. От козлиных должностей в придурне не отказывались, но и с братвой нормально контачили.
— А суки тогда кто?
— Суки — эти из наших были, из законных воров. При Сталине мусора ворам большие поблажки давали, чтобы те троцкистов да мужиков щемили и норму выработки обеспечивали. Тогда многие ссучились, но много было и правильных людей, которые не поддались и продолжали жить по понятиям. До времени это дело не обострялось по причине малых сроков. А как указ "Четыре-шесть-сорок семь" вышел — и писец котенку. До него за кражу от трех до шести месяцев давали, а тут пять лет, а то и весь червонец. Тут народ и взвыл. Песню знаешь?
И Волоха снова захрипел:
— Идут на север срока огромные.
Кого ни спросишь — у всех "Указ".
Взгляни ж, взгляни в глаза мои суровые.
Взгляни быть может в последний раз!
Да, пять лет на зоне припухать — не полгода. Само собой, каждый стал права качать. Тут или живи, или подыхай. Ворам с суками на одной зоне тесно стало. Общак-то один и не резиновый. На всех не хватает. И власть надвое не делится. Ну и пошла рубиловка. Все зоны по Расее кровью залились.
— А я слышал, что суками тех воров называли, которые на фронт ходили, — сказал Лешка.
— Да при чем тут фронт? Туфта это. Тех воров, кто на фронте воевал, воевал "красными шапочками" называли. Некоторые из них ссучились, но многие честные воры, кто с фронта вернулись, снова правильную жизнь начали. Нет, тут другое — власть и бабки. За барскую милость братва продалась. Только вскорости суки такую силу взяли, что и на легавых хрен с прибором ложить начали. А мужиков гнобили просто для развлечения, какая уж тут выработка. Тогда мусора и взвыли. Ну и разрешили нам, честнякам, сук рвать да ломать. Не впрямую, конечно, разрешили, но стали смотреть на это дело сквозь пальцы. С тех пор и пошло деление на черные, правильные зоны, где воры в силе, и красные, козлиные, беспредельные. На красной зоне ни мужику, ни урке жизни нет. Чистый душняк. Но самый беспредел на малолетке бывает. Ума у ребят нет, одни сопли. А понты — хоть куда. Вот и крутит их. Следом за ними общий режим идет, за ним усиленный, где тяжкие первоходы. Там вообще опускают ни за что. От нехрена делать.
— А если туда попадешь, что делать? — с тревогой в голосе спросил Лешка.
— Как что делать? Раскрутиться и уйти на строгий. На строгом порядка больше. Там правильные арестанты сидят, а не пассажиры.
— Как же можно уйти? Сбежать, что ли? — не понял Лешка.
— Зачем бежать? — усмехнулся Волоха. — Сами доставят. Раскрутиться — это значит получить новый срок. Выбери из козлов кого покрепче и проломи ему голову. Только не до смерти, а так, слегка. Новый суд — и ты на строгом режиме, с правильными людьми, которые по понятиям живут.
— А ты где сидел?
— Я-то? Да почти везде. Короновали меня на Колыме. Северные прииски, где я кантовался, воровскими были, а западные — сучьими.
— А суки себя тоже короновали? — спросил Лешка.
— Была у них особая процедура. "Разворовкой" называлась. Привозят на зону бригаду сук-гастролеров. Бугром у них был Ванька Уборов. Их так и звали — уборовцы. Выстраивают всю зону и начинают по одному из строя воров выдергивать. Каждый должен был опуститься на одно колено и поцеловать ванькин нож. После этого вор считался сукой. А кто отказывался, того ломали. Меня тогда первым вызвали.
— И ты поцеловал?
— Я его этим же пером и порезал. Тут зона поднялась, сук порвали. Потом чекисты налетели, всю зону на карцер перевели. Но это уж нам было как слону дробина.
В другой раз Призрак первым начал разговор.
— Вот скажи мне, парень, как ты думаешь, что на зоне самое главное?
— Сила, — не задумываясь ответил Лешка.
Призрак усмехнулся.
— А если подумать? Как насчет головы?
— Ну конечно, —
