Мишель Бюсси - Самолет без нее

— Пьер! Николь! Откажитесь от своих прав на ребенка. На Лили. Признайте, что девочку зовут Лиза-Роза. Лиза-Роза де Карвиль. А я торжественно обещаю, что буду заботиться о вас и о Марке. Вы сможете видеться с Лили столько, сколько захотите. Ничего не изменится. Вы останетесь ее дедушкой и бабушкой…

В глазах Карвиля горела мольба, делая его лицо почти человечным.

— Прошу вас, примите мое предложение. Подумайте о ее будущем. О будущем Лили…

Николь Витраль уже открыла было рот, чтобы ответить, но Пьер ее опередил. Когда он заговорил, его голос звучал на удивление спокойно:

— Месье де Карвиль. Я бы предпочел, чтобы этого разговора не было. Эмили не продается. Марк тоже не продается. Здесь никто не продается. Не все можно купить за деньги, месье де Карвиль. Неужели трагедия с сыном вас этому не научила?

От изумления Леонс де Карвиль утратил остатки спокойствия. Он не привык, чтобы ему читали мораль. На руках у бабушки громко заплакал Марк. Этот плач, наверное, слышала вся улица Пошоль.

— Нет, месье Витраль! Не вам учить меня жизни! Неужели вы думаете, что мне было легко пойти на такое унижение, чтобы явиться к вам сюда? Я предлагаю вам шанс, редкостный шанс, а вам даже не хватает ума им воспользоваться! Гордость — это, конечно, красиво, но…

— Уходите!

Карвиль не двинулся с места.

— Уходите, сейчас же! И чемоданчик свой не забудьте. Сколько у вас там? Во сколько вы цените Эмили? В сто тысяч франков? Хватит, чтобы купить хорошую машину… Или в триста тысяч? Это уже тянет на домик с видом на Северное море — двум пенсионерам в самый раз…

— Здесь пятьсот тысяч франков, месье Витраль. После того как суд примет решение, эта сумма может быть увеличена.

— Убирайтесь вон!

— Вы совершаете ошибку. Вы потеряете все. Из-за своей гордыни. Вам не хуже меня известно, что в суде у вас нет никаких шансов. На меня работают десятки адвокатов, каждый из которых на «ты» с экспертами и полицейскими, ведущими расследование. Я лично знаком с половиной парижского суда высшей инстанции. Это мой мир, а не ваш. Ваши надежды на честную игру тщетны, и вы знаете это так же хорошо, как я, месье Витраль. Вы знали об этом всегда. Спасенную девочку назовут Лизой-Розой — даже если следствие обнаружит неопровержимые доказательства обратного. Выжила Лиза-Роза. Это так, и иначе быть не может. Я пришел к вам с дружескими намерениями, месье Витраль, хотя меня ничто не вынуждало на этот шаг. Если угодно, я пришел, чтобы частично восстановить справедливость, — в меру своих сил.

Марк заходился плачем на руках у Николь.

— Убирайтесь!

Карвиль подхватил кейс и двинулся к двери.

— Спасибо, месье Витраль. Теперь моя совесть чиста. И это не стоило мне ни сантима.

Он вышел.

Николь прижала к себе Марка. Она тоже плакала. Она плакала, потому что знала: Карвиль не лгал. Он говорил правду. Витрали давным-давно привыкли к несправедливости судьбы — слишком часто им приходилось с ней сталкиваться. Они стойко переносили все испытания. Но Николь понимала, что они обречены на поражение. Пьер Витраль обвел взглядом гостиную. В углу по-прежнему мерцал экран немого телевизора. Пьеру было плохо, хотя боль в спине отпустила. «Разные виды боли не плюсуются, — подумалось ему, — а как бы накладываются одна на другую, — хоть в этом ему повезло».

Он в последний раз вгляделся в экран телевизора, и в глубине его глаз загорелась искорка сопротивления. Тихо, словно разговаривая сам с собой, он произнес:

— Нет, месье де Карвиль, вы не победите.

С вашего позволения выскажу свое мнение, сформированное годы спустя, на холодную голову. В то утро Карвиль совершил непоправимую ошибку: он разжег в Витралях ненависть к себе. Не будь этого, он скорее всего выиграл бы в суде — тихой сапой. Витрали могли бы сколько угодно возмущаться — никто бы их не услышал.

«Мерседес» еще только выруливал из квартала Полле, а Пьер Витраль уже искал на тесно заставленной полке шкафа газету.

— Что будем делать? — спросила его жена.

— Бороться. Мы его по стенке размажем.

— Как? Ты же слышал, что он говорил. Он прав.

— Нет, Николь. Нет. У Эмили еще есть шанс. Он забыл одну деталь. Все, о чем он говорил, касалось прежнего времени. Это было верно до того, как появилась Стрекозка. До того как Паскаль и Стефани навсегда покинули нас. Но теперь все изменилось. Мы с тобой тоже стали известными, Николь. Люди интересуются нами. О нас пишут в газетах, рассказывают по радио…

Он повернулся и ткнул пальцем в угол комнаты.

— Про нас говорят по телевизору. Наверное, Карвиль не смотрит телевизор и ничего об этом не знает. Но в наши дни телевидение и газеты имеют не меньший вес, чем деньги.

— И что же… Что именно ты собираешься делать?

Пьер Витраль показал на номер телефона, напечатанный на газетной странице.

— Начну с «Эст репюбликен». Они лучше всех изучили дело. У них есть одна журналистка, она пишет все заметки о крушении самолета. Помнишь?

— Заметки! На прошлой неделе про это было пять строк!

— Вот именно. Лишний довод в нашу пользу. Можешь поискать ее фамилию?

Николь Витраль усадила Марка на стул перед телевизором. Достала из-под журнального столика папку, в которую аккуратно складывала газетные вырезки со статьями, посвященными авиакатастрофе в Мон-Террибль. Ей хватило буквально пары секунд.

— Люсиль Моро!

— Отлично. Терять нам все равно нечего. Так что мы еще посмотрим…

Пьер Витраль снял трубку и набрал номер редакции.

— Это «Эст репюбликен»? Здравствуйте. Меня зовут Пьер Витраль, я — дед той самой девочки, выжившей после крушения самолета. Да-да, Стрекозки… Мне хотелось бы поговорить с вашей журналисткой Люсиль Моро. У меня появилась важная информация по этому делу…

Пьер Витраль не столько услышал, сколько почувствовал, как на том конце провода поднялась суматоха. Не прошло и минуты, как в трубке раздался странно низкий голос чуть запыхавшейся женщины, от которого у него по спине побежали мурашки:

— Пьер Витраль? Это Люсиль Моро. Вы говорите, у вас есть новости? Это правда?

— У меня только что был Леонс де Карвиль. Он предложил мне пятьсот тысяч франков, чтобы я отказался от претензий на ребенка.

Журналистка молчала не меньше трех секунд, показавшихся Пьеру Витралю вечностью. Наконец хриплый голос заядлой курильщицы разорвал тишину, едва не заставив его подпрыгнуть на месте:

— У вас есть свидетели?

— Весь квартал.

— О господи! Сидите дома. Ни с кем не разговаривайте. Сейчас я все организую. Мы к вам кого-нибудь пришлем.

2 октября 1998 г., 10.00.

Стрелки на часах замерли на отметке 10.00. Наконец-то!

Марк дочитывал очередной фрагмент дневника, одним глазом косясь в тетрадь, а вторым — на часы.

Он захлопнул светло-зеленую обложку, сунул тетрадь в рюкзак и с довольным видом двинулся к стойке. Мариам стояла к нему спиной и мыла стаканы. Марк надавил пальцем на поверхность стойки, словно нажал невидимый звонок.

— Дзинь-дзинь! — писклявым голосом сказал он. — Время!

Мариам повернулась, неторопливо вытерла руки полотенцем, аккуратно сложила его и убрала под стойку.

— Пора! — настойчиво произнес Марк.

— Хорошо, хорошо…

Мариам подняла глаза к часам.

— Ну и ну! Какая точность. Ты своего не упустишь…

— Да уж конечно. Ладно, Мариам, не тяни. Ты же слышала, что сказала Лили. У меня семинар начинается…

Мариам нахмурилась:

— Он меня еще учить будет! Вот твой подарок, держи!

Она открыла ящик, достала крошечный пакетик и протянула Марку. Тот схватил его и развернулся к выходу.

— Не хочешь посмотреть, что там такое?

— Не сейчас. А если там что-нибудь интимное? Сексуальные трусы, например?

— Марк, я не шучу.

— С какой стати я должен открывать это перед тобой?

— Представь себе, я догадываюсь, что там лежит. И кто, скажи на милость, будет тебя поднимать, когда ты рухнешь без чувств на землю?

Марк недоверчиво смотрел на Мариам.

— Ты что, правда знаешь, что в этом пакете?

— Конечно. Ну, более или менее точно. Все всегда поступают примерно одинаково. Когда…

За спиной Марка раздалось фырканье. Нетерпеливый посетитель изучал табачную витрину, уставленную пачками «Мальборо».

— Когда что?

Мариам вздохнула:

— Когда девушка уходит и берет час форы, дурачок. И бросает своего дружка одного у меня в баре!

Марк ничего не ответил. Он вдруг вспомнил про сапфировое кольцо у Лили на пальце. И про туарегский крест, который она не повесила себе на шею. Ему удалось с деланным безразличием пожать плечами.