Возле лифта их встретил еще один серый, тоже с «калашниковым», кивнул на дверь:
– Посидите. Когда идти, скажу.
Охранники втолкнули Турецкого в комнату возле лифта, с пультом связи и экранами мониторов.
– Ну люкс! – восхитился Турецкий. – Видеокамер – как в Народном банке. Если не больше. Все под контролем – и внутри и снаружи.
Первый даже зубами скрипнул – так ему чесалось заткнуть пасть этому болтливому придурку.
– Молчу, молчу, – успокоил его Турецкий.
Ждать ему пришлось минут пятнадцать. Потом за стеклом комнаты охраны мелькнуло несколько голов, склоненных друг к другу так, словно бы люди тащили что-то тяжелое. Взвыл лифт. Третий охранник открыл дверь, показал автоматным дулом:
– Ведите!
Возле дверей с матовыми пальмами на стекле стражи Турецкого одернули куртки, поправили ремни «калашниковых». Один из них заглянул: «Можно?» – и открыл перед Турецким створки дверей. Но прежде чем войти, Турецкий мазнул светлым рантом своей саламандровой туфли по темному пятнышку на ковровом покрытии. Это была кровь.
Свежая. Не успевшая свернуться.
Помещение, в котором они оказались, было обширным, метров сто залом с низким потолком. Просторные окна в дальнем конце вделаны в скат кровли. В стене слева – широкий дверной проем, за ним – залитая солнцем площадка, частью затененная сине-белым тентом, как уличное кафе. «Значит, это не девятый этаж, а десятый. Крыша», – подумал Турецкий, продолжая осматриваться.
Несколько дверей говорили о других комнатах. И возможно, одна из дверей была выходом к еще одному лифту и лестнице, ведущей вниз, в офис внешнеторговой ассоциации «Восход». Камин, три кресла перед ним. Заполненный книгами стеллаж во всю торцевую стену. Простой письменный стол в углу, возле стеллажа. Обычное кабинетное кресло. И в нем худой, сутулый, широкой кости человек в светлой рубашке с короткими рукавами, с темными, тронутыми сединой волосами, с тяжелым, малоподвижным лицом с небольшим шрамом на левой щеке. Малоподвижным не оттого, что оно не способно было выражать чувства, а скорее потому, что человек находился мыслями где-то очень далеко, в чем-то своем.
Это был Бурбон.
На столе перед ним лежал раскрытый бумажник Турецкого и рядом – фотографии Никитина. На ковре у стола поблескивали маленькими злыми глазами два поджарых иссиня-черных добермана в ошейниках, увешанных медалями.
– Неплохо устроились, – отметил Турецкий. – На Западе такие мансарды называют пентхаусами. А там – наверное, еще один ход – вниз – в офис?
Не ответив, Бурбон коротким жестом приказал серым снять наручники с Турецкого и удалиться. Когда за ними закрылась дверь, показал на кресло возле письменного стола:
– Проходите, Александр Борисович. Садитесь.
– А ваши бульдожки не укусят? – спросил Турецкий, растирая запястья.
– Они не кусаются. Они сразу перегрызут горло. При первом резком движении, – объяснил Бурбон, по-прежнему словно бы находясь мыслями в далеких далях.
– Постараюсь быть плавным…
Мокрое пятно у стола. Еле уловимый, но все же уловимый запах пороховой гари.
– Как я понимаю, Качок отправился в свой последний путь, – продолжал Турецкий, опускаясь в кресло под сверлящими взглядами доберманов. – А что, нельзя было поручить это кому-нибудь другому? И в другом месте?
– Да, Качок… Правильный был пацан. Старательный. Но тупой… Нет, нельзя было. Из воспитательных соображений.
– А он, между прочим, вас даже под дулом пистолета не продал.
– Но вас привел.
– Я бы и сам приехал. Может быть, не сегодня. Но я все равно собирался вас навестить.
Бурбон словно его не слышал. Взял в руки снимки Никитина, довольно долго рассматривал их, коротко спросил:
– Кто это?
– Один мой знакомый. Возможно, и ваш. Геолог из ЮАР. Никитин.
Не откликнувшись на его слова, Бурбон отложил снимки в сторону, рассеянным движением худой руки вытащил из бумажника документы Турецкого и, будто увидел их впервые, начал рассматривать.
– «Редакция газеты „Новая Россия“. Нештатный обозреватель. Псевдоним Б. Александров…» Читал ваши статьи. Содержательно. Но суховато… «Генеральная прокуратура России, старший следователь по особо важным делам…» Слышал, неприятности у вас?
– А у кого их нет?
– «Информационное агентство „Глория“, консультант…» Крепко вы ксивами обложились. Невооружен, но очень опасен. Что это за агентство?
– «Глория» по-латыни – слава, – объяснил Турецкий. – Зик транзит глория мунди – так проходит слава мира. Агентство по восславлению. Оды, кантаты, эпиталамы. Не хотите заказать серенаду в честь своей дамы сердца? Лучшие поэты, лучшие композиторы, лучшие исполнители.
– И что вы там делаете как консультант?
– Слежу, чтобы поэты ставили запятые перед «как», «что» и «если». Совершенно распустились без цензуры. Я, разумеется, шучу. Это частное детективное агентство.
– Вы были веселым человеком, Александр Борисович? – все так же рассеянно-отвлеченно спросил Бурбон.
– Особенно впечатляет в вашем вопросе слово «были». Да, я стараюсь быть веселым человеком. А вы – нет?
– Нет.
– А между тем некоторые серьезные ученые считают, что чувство юмора – единственное, что отличает человека от животного.
– Они ошибаются.
– Чем же, по-вашему, человек отличается от животного?
– Ничем.
– Это уже философия. Правда, какая-то людоедская, пещерного периода.
– Нет, – возразил Бурбон. – Это Макс Штирнер.
– Вот как? – искренне поразился Турецкий. – Штирнер? По философии у меня всегда был высокий балл. Младогегельянец, предтеча Бакунина. «Я – критерий истины». «Мораль – призрак». «Кто сильный – тот прав». Он?
– Да.
– Значит, вы читали Штирнера? А самого Гегеля? Или Бакунина, Ницше, Шпенглера?
– Пробовал. Параша.
– Потрясающе. Человек только что убил другого человека и говорит, что Ницше – параша. Впрочем, правильно. Конечно, параша. Тут только Штирнер и подходит. Скажите, Николай Иванович, откуда у вас такие познания в философии? Насколько я знаю, вы закончили только школу.
– Я всегда любил читать. И сейчас люблю.
– Достоевского читали?
– Слишком много рассуждений.
– Вы правы. Какая-то старуха-процентщица, что тут рассуждать… А сейчас что читаете?
– Шестой том Бальзака, – ответил Бурбон с ударением на последнем слоге. – Не читали?
– Нет, – сказал Турецкий. – Я читал «Шагреневую кожу», «Человеческую комедию». А шестой том Бальзака – нет, не читал.
– Напрасно. Интересные романы.
Турецкий напряженно всмотрелся в его лицо. Издевается? Да нет, вполне серьезен и по-прежнему словно бы углублен в себя.
– Ладно, – кивнул Турецкий. – Чтобы закончить с философией, скажу, что в понятие «человек» я вкладываю совсем другой смысл.
– Какой?
– Человек – это тот, кто не животное.
– Вы были идеалистом?
Турецкий почувствовал раздражение.
– Второй раз за десять минут вы намекаете, что я труп. Почему бы вам не вызвать своих серых и не отдать им меня? Или самому пристрелить? Что там у вас в столе – браунинг с глушителем или кольт? Какой интерес разговаривать с трупом?
– А вы что, не боитесь смерти?
– Нет, – ответил Турецкий. – Моя философия – не Штирнер, а ранние пифагорейцы. Я бессмертен.
Бурбон потянулся к стеллажу, одна из полок была заставлена радиоаппаратурой, нажал какую-то кнопку.
«Не перегнул ли я насчет бессмертия?» – спросил себя Турецкий.
Но вместо серых с «калашниковыми» из двери в глубине зала появилась длинноногая блондинка в черном облегающем платье и крахмальном фартучке.
– Принеси нам выпить. Что будете, Александр Борисович?
– Пива, пожалуй. Только не слишком холодного.
– И мне пива, – Бурбон поднялся из-за стола. – Пойдемте на свежий воздух.
Турецкий тоже встал. Доберманы предупреждающе зарычали.
– Ша! – прикрикнул на них Бурбон.
Турецкий вошел вслед за ним в широкий, ярко освещенный солнцем дверной проем и ахнул: открытая площадка на крыше, в обычных пентхаусах огороженная балюстрадкой с цветами, здесь была обнесена двухметровой глухой стеной и поверху затянута тугой стальной сеткой.
– Ничего себе пентхаус! Это же тюремный двор для прогулок! Ностальгические чувства? Воспоминания о тюрьме?
– Вор о тюрьме никогда не забывает. Защита.
– От чего?
– Десант. Граната.
– Сетка от гранаты не защитит.
– Отбросит. Располагайтесь.
Под сине– белым тентом стояли, как в уличных кафе, несколько белых пластмассовых столиков с креслами. Доберманы следили за каждым движением Турецкого и, лишь когда он опустился в одно из кресел, улеглись на пол у ног хозяина.
– Я вот о чем хотел с вами поговорить… Что творится, Александр Борисович! Что ни день: стрельба среди бела дня, взрывы, поджоги, захват в заложники детей, беременных женщин. Трупы без глаз, со следами ожогов утюга. Младенцу разбивают голову о стену на глазах у матери. Полный беспредел. Это же ужас.
