– Сам-то не даю. Да знаю всех здесь как облупленных. Поэтому если что случится, так сразу ко мне. Поговорить, посоветоваться. Только последнее время все вроде тихо…
– Мне тоже поговорить, посоветоваться. Но не про сегодняшний день, а про далекое прошлое.
– Ну про прошлое, так про прошлое… Пойдем на кухню, у нас там уютно, травами пахнет. Анна собирает, сушит, потом лечит от всех болезней. На мента-то не обижаешься? Теперь и в телевизоре «менты», вроде и слово уже необидное. – И жене: – Анна, на стол собирай.
И Анна, Анна Владимировна, собрала, за несколько минут заставила стол разносолами – огурчиками, помидорчиками, капусткой квашеной, да все такое красивое, так и светится разноцветьем. Графинчик поставила, понятно с чем, первачом, настоенным на травах до золотистого коньячного цвета.
– Анатолий Александрович, я как бы при исполнении, – сказал Коля, сглатывая слюну: с утра, кроме как чая пустого, ничего во рту не было.
– Ты это брось, – рассердился хозяин. – Аннушку мою не обижай. Она у меня искусница на соленья всякие, на варенья, а похвастаться не перед кем. У сельских свое все есть, а городские гости у нас теперь редкие, дети и то по большим праздникам являются родителей проведать. А то, понимаешь, при исполнении. Формы на тебе нет? Нет. Была бы, я б еще подумал, угощать ли своим чистоганом или помидорчиками обойтись.
Разлил золотистый напиток в граненые стаканы, но не доверху, до половины. Еле дух перевел Коля, да Анна Владимировна вовремя рассольчику поднесла. Закусили. Коля, прихватывая вилкой то соленый груздь, то хрусткий огурчик, на похвалу не скупился. Потихоньку и к делу подошли, изложил лейтенант свою просьбу, историю болезни достал из папки неизвестного Грачева.
Анатолий Александрович бумаги смотреть не стал.
– Он это, он, Графов. Я криминальную сводку по телевизору смотрел, знаю, что убили его. За что – не понял. Ограбили?
– А было что грабить? – спросил Коля.
– Не знаю… Приемные родители у него небедные были. Но уж осталось там чего – кто знает. Да сейчас и за сто рублей убить могут.
– Это верно. Но у него ничего не пропало. Такое впечатление, что кто-то за что-то с ним посчитался.
– Ну, тут я вам не помощник. Окружения его не знал, хотя пару раз мы с ним встречались, когда он уже известным художником стал. Я его узнал сразу и про фамилию спросил, откуда она взялась. Он вроде как смутился, говорит, что и был всегда Графовым, а при оформлении в Дом инвалидов ошибка произошла. Мне, говорит, в ту пору все равно было, а потом решил вернуть свою, настоящую. Вообще-то такое случалось. Я вот сам вовсе без документов попал в госпиталь, потом в Дом инвалидов. Эвакуировались с Украины с матерью и старшей сестрой, эшелон разбомбили. Они погибли, а меня с оторванной ступней выбросило взрывной волной. Подобрали, отправили в госпиталь. Гангрена началась, врачи ногу по колено оттяпали, спасибо, колено сохранили. Так я о чем – с моих слов все написали – и фамилию, и имя, и год рождения. Мог что угодно сказать.
– А каким он в те годы был, когда вы вместе жили, что про свою семью рассказывал? Брата, кстати, не упоминал?
– Что ж, попробую рассказать, хотя вспоминать мне о тех, о первых годах жизни в Доме инвалидов, до сих пор тяжело. Я даже не про голод и холод, нас, инвалидов, кстати, кормили даже чуть посытнее, чем просто детдомовцев, хотя есть хотелось постоянно. И на отношение грех жаловаться. Главный врач наш, она же заведующая, Мария Степановна, царствие ей небесное, святой была женщиной. Не то чтобы от нас урвать, из дома свое приносила, особенно совсем ослабленных, тех, кого из оккупированных зон доставляли, подкармливала. А жилось оттого тяжело, что Дом инвалидов не был профильным. И психически больные дети, и глухонемые – все вместе. Ни лечения нормального, ни жизни. Помню, были два мальчика – дауны, с одинаково бессмысленными лицами. Но даунята как раз добрые, их обижали за неряшливость: сопли, слюни… Да разве можно за это с них спрашивать? Еще один – психически больной, хотя сразу не поймешь, мальчишка красивый и вроде неглупый, но агрессивный, прямо звереныш. Такие припадки злобы были, веришь, искусать мог, и справиться с ним даже взрослому не всегда под силу оказывалось. Дети, кстати, вообще очень жестокими могут быть, особенно такие – оторванные от семьи, лишенные ласки родительской, пережившие оккупацию, бомбежки. Запомнилась мне девочка слепая. Таня ее звали, лет десяти. Хорошая на редкость девочка, умная, доверчивая, ее, между прочим, родители просто бросили, как и ее здорового брата, а сами куда-то в Среднюю Азию уехали счастья искать. Вы представляете, как можно быть счастливым, бросив детей? Я тоже не представляю. Так что я хотел о Танюше рассказать? Издевались над ней, насмешничали. Мальчишки сдерут платьице с плеча – одежда вся не по размеру, широкая: «Ой, Танюшка, по тебе тут таракан бегает!» А сами за сосочек, уже чуть припухлый, как вишенка, лапают. Кто-нибудь ущипнет, она заплачет от боли, поймет, что не в таракане дело. Я однажды вступился за нее, пацаны меня сильно избили. На одной ноге долго не продержишься, да и слабый еще был. Но это пацаны, ладно, так и девчонки не лучше. Выпустят нас в сад погулять, ну присматривает санитарка, да разве за всеми уследишь? Кому по нужде надо – за кусты, за деревья бегали. А Танюшка скажет, что ей пописать надо, попросит увести в укрытие, так они, девчонки, ее на самое видное место, на всеобщее обозрение посадят и рты от смеха зажимают. Я все боялся, что ребята постарше изнасилуют ее там же, в саду, опекал, как мог, присматривал, драться научился костылями, меня побаиваться стали. А потом ее к инвалидам по зрению, к слепым то есть, перевели. Впрочем, зачем я все это рассказываю? Тебе, наверное, неинтересно. Ты ж про Виктора пришел узнать.
– Интересно, честное слово, интересно, – заверил лейтенант. Вы рассказывайте.
– Так вот, о Викторе. Он рисовал очень хорошо, и это сразу выделило его изо всех нас. Мария Степановна даже комнатку ему отдельную отвела, краски купила, и он, хоть и мальчишка еще, вроде стал как штатный художник. Объявления всякие писал, правда, с грамотой у него было неважно, но Мария Степановна сама текст напишет крупно так, ясно, а он переписывает уже ровно, красиво, да еще с завитушками, а над словами небо синее, солнышко. Хорошо у него получалось. Комнату, где малыши жили, всю изрисовал зайчиками, другими зверушками. А когда свободный был, тоже сидел в своей комнатушке и рисовал сам для себя. И знаешь, что рисовал? Лошадей. Однажды я зашел к нему и вижу – на столе, на бумаге, конь-красавец с разлетающейся на ветру гривой, длинношеий и с крыльями. У меня родители оба были учителями-словесниками и я, пожалуй, был в этом доме самый… образованный, что ли, не знаю, как сказать. Мне мама с малых лет читала, потом сам пристрастился к чтению. Смотрю на коня и спрашиваю:
– Пегаса нарисовал?
А он:
– Нет, коня летучего.
– Чудно мне стало – не слышал он про Пегаса, да что там Пегаса – «Конька-горбунка» не читал. Откуда пришла ему такая фантазия – так и не понял и от него ничего не добился. Вот этим он мне и запомнился, а еще больше тем, что его усыновили. Инвалидов не усыновляли, не было до него такого случая, да и после тоже. Война столько сирот оставила, здоровых, полноценных, только выбирай, если нужда в приемном ребенке. Опять ту же Танюшку вспомнил, как она рассказывала. Они с братом поначалу в каком-то приемнике-распределителе неделю жили, а потом их и распределили: его в детдом, а ее временно сюда, к нам. Братик плакать стал, за нее ухватился, не отодрать, и тогда чей-то взрослый голос (чей, она, понятно, не видела) произнес: «Дурачок ты, дурачок! Ты вон какой красивый да крепенький мальчик, тебя, может, еще в семью возьмут, а со слепой сестрой кому ты нужен?» Все хотят, чтоб уж если сирота, так, что называется, круглый, никакой родни. А то возьмут одного, а тут другой явится: «Здравствуйте, я родня…» Танюша тогда по головке братика погладила, уговорила, нашептала что-то на ушко, мол, найду я тебя, он и успокоился. Да еще наказала никому про нее не рассказывать. Спросят – один я у мамки, и все тут. Вот такая девочка. А насчет Вити… Был у него брат, он мне рассказывал примерно такую же историю: младшего, здорового, в детдом, а его сюда. Но я думаю, что рассказ Танюшки запал ему в душу, он его слышал. Почему я так думаю? А вот выпьем еще, и поделюсь своими мыслями.
Анна Владимировна укоризненно покачала головой и хоть слова не сказала, муж на нее цыкнул:
– Молчи, Анна! Ты ведь сама все первый раз слышишь, не люблю я про детство вспоминать, тяжело. Так что давай, лейтенант, вперед!
– Виктору насчет усыновления счастливый случай выпал. Приехала к нам комиссия из облздрава, как раз по поводу того, чтобы в Доме инвалидов оставить только с болезнями опорно-двигательного аппарата, безруких-безногих, нас таких много было, можно сказать, большинство. И вот заходит эта комиссия к нам в спальню – а нам всем перед этим было велено в постели лечь. Если память не изменяет, четыре женщины в белых халатах. И одна из них, самая старшая и по возрасту, и, похоже, по должности, как увидела Витю, так и обомлела. Стоит, смотрит, не отрываясь, и вдруг у нее из-под очков слезы по лицу побежали. Коллеги забеспокоились, стали спрашивать, что случилось, а она: «Боже мой, это же как две капли воды мой Левушка». Наклонилась над ним, по волосам гладит, плачет. Называли ее как-то по имени-отчеству, да я не вспомню. Но теперь думаю, что женщина эта была еврейкой, а Витя, надо сказать, вполне за еврейчика мог сойти – кудрявый, смуглый такой, только глаза как бы светло-карие, ореховые такие. И так эта докторша плакала, что Мария Степановна стала ее успокаивать, а потом увела к себе в кабинет. Вечером ночная санитарка, которая спала в комнате с девочками, разговорчивая Нюся, подошла к Вите и так хлоп его ладонью по лбу.
