— А ты как думаешь? Но лицо уцелело.
— Крепись! Я разделяю твое горе.
Он повесил трубку. Потом, держась за стену, дошел до постели, твердя: «Разделяю… Разделяю…» И тут же заснул, как провалился.
На следующий день он первым же поездом выехал в Орлеан. Сесть в машину у него духу не хватило. Новости с фронта были неутешительными. В газетах мелькали огромные заголовки: «Войска сдерживают наступление немецкой армии», «Ожесточенные бои вокруг Льежа», но сообщения оставались невнятными, сдержанными, и за показным оптимизмом уже таилась тревога. Флавьер дремал в углу купе. На вид он не изменился, но чувствовал себя опустошенным, раздавленным, опаленным пожаром. Он превратился в развалину, в стену, окружающую кучу обломков. Этот образ давал пищу его страданиям, позволяя легче переносить потерю. Он уже начал смаковать свои горести. В Орлеане он снял номер в гостинице напротив вокзала. Спустившись за сигаретами, увидел первую машину с беженцами, большой запыленный «бьюик», набитый свертками. Внутри спали женщины. Он навестил своего клиента, но говорили они в основном о войне. В городском суде поговаривали об отходе бельгийской армии, осуждали впавших в панику бельгийцев. Вспоминали, как во время марнского сражения пушки три дня подряд грохотали на горизонте.[7]
Флавьеру нравилось в Орлеане. По вечерам он гулял по набережной, любовался полетом ласточек, стригущих крыльями по воде. Из всех домов доносились звуки радио. Один и тот же тайный недуг, казалось, поразил посетителей на верандах кафе. Но закатное небо все так же пылало над Луарой, а летние сумерки были так хороши, что хотелось плакать. Что делается в Париже? Похоронили ли Мадлен? Уехал ли Жевинь обратно в Гавр? Иной раз Флавьер задавал себе эти вопросы, но так бережно, как раненый приподнимает повязку, чтобы не разбередить подживающую рану. Да, он все еще страдал. Но острая боль, которую он испытывал вначале, понемногу притупилась и лишь иногда прорывалась сквозь овладевшее им зябкое оцепенение. К счастью, война отвлекала его от страданий. Уже было известно, что немецкие танки прорывались к Аррасу, и судьба страны зависела от исхода сражения. Каждый день через город проезжали машины с беженцами. Они направлялись к мосту, к дороге на юг. Люди стояли в глубоком молчании и провожали их взглядами. С каждым днем машины выглядели все более грязными и потрепанными. Жители украдкой расспрашивали беженцев. На всем Флавьеру мерещился отблеск его собственного жизненного краха. Вернуться в Париж у него не было сил.
Как-то ему на глаза попалась одна заметка. Он читал газету, рассеянно потягивая кофе. На четвертой полосе ему бросился в глаза заголовок. Полиция расследовала обстоятельства смерти Мадлен. Жевиня подвергли допросу. После сообщений на первой полосе, снимков разбомбленных деревень это показалось ему таким диким, несообразным, что он перечитал статейку. Все было верно. Очевидно, полиция отбросила версию о самоубийстве.
Вот чем занимается полиция в то время, как по дорогам нескончаемой вереницей тянутся машины с беженцами! Он-то знал, что Жевинь невиновен! Как только положение прояснится, он поедет и сам скажет им об этом. Сейчас поезда ходят с перебоями. Шли дни. Все газетные колонки были заняты описанием беспорядочной битвы, охватившей северные равнины. Уже никто не понимал, где были немцы, французы, англичане, бельгийцы. Флавьер все реже вспоминал о Жевине. Правда, он дал себе слово при первом же удобном случае восстановить справедливость. Это благое решение немного успокоило его совесть, позволив разделить общие тревоги. Он присутствовал в соборе на службе в честь Жанны д’Арк. Возносил молитвы за Мадлен и за Францию. Больше он не делал различия между личным горем и национальной катастрофой. Франция — это была Мадлен, поверженная во прах, истекающая кровью у стен колокольни. И вот в одно прекрасное утро настала очередь орлеанцев навьючивать матрасы на крыши машин. Клиент Флавьера исчез. «Раз уж вас больше здесь ничто не удерживает, — говорили ему, — вам стоит перебраться на Юг». Набравшись храбрости, он попытался дозвониться Жевиню. Но там никто не отвечал. Вокзал Сен-Пьер-де-Кор разбомбили. Охваченный смертельной тоской, он сел на рейсовый автобус, следующий в Тулузу. Он еще не знал, что уезжает на четыре года.
— Вдохните!.. Покашляйте!.. Вдохните!.. Ладно! Давайте-ка еще раз послушаем сердце… Не дышите… Гм!.. Что-то мне здесь не нравится… Одевайтесь.
Доктор следил, как Флавьер натягивает рубашку и, неловко отвернувшись, застегивает брюки.
— Вы женаты?
— Нет, холост. Я только что вернулся из Африки.
— Были в плену?
— Нет. Уехал в сороковом. В армию не попал, потому что в тридцать восьмом году перенес тяжелую форму плеврита…
— Думаете остаться в Париже?
— Сам не знаю. Я открыл контору в Дакаре. Теперь подумываю возобновить свою парижскую практику.
— Значит, вы адвокат?
— Да. Вот только квартиру мою заняли. А попробуйте сейчас что-нибудь найти!
Доктор подергал себя за ухо, все еще не сводя глаз с Флавьера. Тот занервничал, не в силах справиться с галстуком.
— Вы ведь пьете?
— Неужели это так заметно? — пожал плечами Флавьер.
— Это ваше дело, — сказал врач.
— Да, случается, выпиваю, — признался Флавьер. — Жизнь у меня невеселая.
Доктор сделал неопределенный жест. Он присел за стол, снял с ручки колпачок.
— Общее состояние у вас далеко не блестящее, — заметил он. — Вы нуждаетесь в отдыхе. На вашем месте я бы поселился где-нибудь на Юге… В Ницце… В Каннах… Что до ваших навязчивых идей… Придется обратиться к специалисту. Я вам дам записку к моему коллеге, доктору Баллару.
— Вы считаете, — тихо спросил Флавьер, — у меня что-то серьезное?
— Это вам скажет Баллар.
Перо скрипело по бумаге. Флавьер вытащил из бумажника деньги.
— Пойдете в отдел снабжения, — объяснял доктор, продолжая писать. — По этой справке получите дополнительный паек мяса и жиров. Но прежде всего вы нуждаетесь в тепле и отдыхе. Избегайте волнений. Никаких писем. Никакого чтения. С вас триста франков. Благодарю вас.
Он вел Флавьера к выходу, в то время как следующий пациент уже входил в кабинет. Недовольный Флавьер спустился по лестнице. Пойти к специалисту! Иначе говоря, к психиатру, который заставит его раскрыть все свои тайны, выложить все, что он знает о гибели Мадлен. Ни за что на свете! Лучше уж жить со своими привычными кошмарами, каждую ночь блуждать во сне по запуганным переходам мира, населенного всякой нечистью, призывать кого-то во тьме… Это там на него так действовали жара и слишком яркий свет. Теперь, когда он вернулся, все будет хорошо.
Он поднял воротник и направился к Тернской площади. Он с трудом узнавал Париж, все еще окутанный зимними туманами, его пустынные площади, проспекты, на которых, кроме джипов, почти не осталось машин. Он немного стеснялся того, что был слишком хорошо одет, и невольно спешил, как и все прохожие. Просто гулять все еще казалось роскошью. В сером дневном свете проход под Триумфальной аркой был едва различим. Вокруг все было цвета былого, цвета памяти. Что за скорбный День поминовения вздумалось ему устроить? Не лучше ли было оставаться там? Чего он ожидал от этого паломничества? Он знал других женщин, раны его затянулись. Мадлен для него даже уже и не призрак.
Он зашел в ресторан Дюпона, уселся у окна. В большом круглом зале затерялось несколько офицеров. Не было слышно ни звука, не считая посвистывания кипятильника. Угрюмый официант окинул его оценивающим взглядом, от пальто из дорогой ткани до замшевых ботинок на каучуковой подошве.
— Коньяк! — шепотом приказал Флавьер. — Только настоящий.
Он научился говорить негромко и быстро, заказывая выпивку в кафе и ресторанах. Это придавало ему необычную властность. Возможно, все дело тут было в страстном нетерпении, искажавшем в такие минуты его лицо. Он залпом выпил коньяк.
— Недурно, — проговорил он. — Налейте-ка еще.
Не глядя, он бросил деньги на стол. Еще одна привычка, приобретенная в Дакаре. Он швырял смятые бумажки с пресыщенным видом, будто вернулся с другого конца света и все люди были перед ним в неоплатном долгу. Сложив руки, он смотрел на жидкость, обладавшую свойством оживлять призраки. Нет, Мадлен не умерла. С той минуты, как он сошел с поезда, мысль о ней неотступно преследовала его. Бывают лица, которые можно забыть; они стираются в памяти, изнашиваются от времени, как каменные маски у входа в собор, понемногу утратившие рельефность и биение жизни. Но его зрение навсегда запечатлело ее облик. Солнце, светившее над ними тем ушедшим летом, стало ее нимбом. Преследовавший его вид окровавленного тела Мадлен изгладился из памяти, превратившись в докучную мысль, которую нетрудно прогнать… Все же иные ее обличья чудесным образом сохранили свою прелесть, свежесть и новизну. Флавьер застыл, сжимая в руке рюмку с коньяком. Он вновь ощущал майское тепло, видел хоровод машин вокруг Триумфальной арки. Вот она идет, зажав сумку под мышкой; глаза под короткой вуалью кажутся подведенными… Стоя на мосту, склоняется над водой, роняет красный цветок… рвет письмо… ветер уносит обрывки… Флавьер выпил, тяжело оперся о столик Он уже стар. Что ждет его впереди? Одиночество? Болезнь?.. Сейчас те, кого пощадила война, собирают осколки своего семейного очага, пытаются отыскать друзей, вновь построить свою жизнь. А ему осталось только ворошить пепел былого. Так стоит ли отказываться от того, что еще…
