— Вот и Сайи, — произнес Постав.
Флавьер протер стекло кончиками пальцев.
— Сверните направо, — сказал он. — Это в двух-трех километрах отсюда.
Такси трясло на разбитой дороге. С почерневших от дождя деревьев вода стекала прямо в канавы, полные сухих листьев. Изредка попадались дома, над которыми курился синий дымок.
— Впереди высокая колокольня, — объявил Гюстав.
— Это здесь. Подождите меня перед церковью.
Машина развернулась, как и в тот раз. Флавьер вышел, поднял голову и взглянул на галерею, окружавшую башню в самом верху. Волнения он не испытывал, только почему-то сильно замерз. Он пошел к тем домам, которые видел с колокольни, когда боролся на лестнице с головокружением. Они лепились там, в низине, под голыми каштанами — с десяток серых домишек, вокруг которых бесшумно расхаживали куры. Была там и приземистая лавка с потускневшей надписью на витрине. Флавьер толкнул дверь. Внутри пахло свечами и керосином. На этажерке лежало несколько пожелтевших открыток.
— Что вы хотели? — спросила пожилая женщина, выходя из чулана за лавкой.
— Случаем, у вас не найдется яиц? — спросил Флавьер. — Или немного мяса. Я болен, а в Париже ничего не достать.
Тон был недостаточно продувной, и держался он не так смиренно, как следовало. Он заранее знал, что ничего не получит, и с отсутствующим видом принялся рассматривать открытки.
— Что же, нет так нет, — пробормотал он. — Придется поискать где-нибудь еще. Куплю хотя бы открытку с церковью… Сен-Никола, так ведь? Это название мне о чем-то напоминает… Кажется, в сороковом году, в мае сорокового… в газетах писали о каком-то самоубийстве?
— Да, — сказала она. — С колокольни упала женщина.
— Ну да… Теперь припоминаю. Жена парижского промышленника?
— Да. Госпожа Жевинь. Я даже фамилию помню. Это ведь я нашла тело. С тех пор много воды утекло… Но мне не забыть ту несчастную женщину.
— У вас немного водки не найдется? — спросил Флавьер. — Я что-то никак не согреюсь.
Лавочница подняла на него глаза, видевшие войну с начала до конца и утратившие всякое выражение.
— Может, и найдется, — сказала она.
Пока она ходила за бутылкой и рюмкой, Флавьер сунул открытку в карман и положил на прилавок несколько монет. Виноградная водка оказалась отвратительной на вкус и обжигала горло.
— Что за нелепая мысль, — заметил он, — броситься с колокольни.
Женщина спрятала руки под платком. Возможно, ей эта мысль не казалась такой уж безумной.
— Зато эта дама была уверена, что убьется, — ответила она. — Колокольня больше двадцати метров высотой. И упала бедняжка вниз головой.
«Понимаю», — чуть не сказал Флавьер. У него участилось дыхание, но боли он не испытывал. Он чувствовал только, как Мадлен уходит из его памяти — и из жизни, — на этот раз безвозвратно. Каждое слово старухи падало как горсть земли, брошенная в ее могилу.
— Кроме меня, в деревне никого не осталось, — продолжала она. — Мужчин забрали в армию. А женщины работали в поле. В шесть часов я пошла в церковь помолиться за сына. Он у меня вступил в добровольческий полк. — Лавочница на мгновение умолкла. В черной одежде она выглядела еще более тщедушной, чем на самом деле. — Я вышла через ризницу. В задней части церкви есть дверь. Мне короче возвращаться домой через кладбище. Тут я ее и увидела… Понадобилось много времени, чтобы вызвать жандармов…
Она смотрела на кур, что-то клевавших у крыльца. Видно, вспоминала страх, пережитый в тот вечер, усталых жандармов, которые наконец приехали и расхаживали по кладбищу, освещая землю карманными фонариками, и затем, позже, мужа погибшей, прижимавшего платок ко рту…
— Досталось вам! — сказал Флавьер.
— Да уж. К тому же жандармы торчали здесь целую неделю. Они вбили себе в голову, что ту женщину столкнули с колокольни.
— Столкнули?.. Но почему?..
— Потому что в тот самый день, во второй половине, люди видели неподалеку от Сайи мужчину и женщину в машине, и они направлялись сюда.
Флавьер закурил сигарету. Так вот оно что! Свидетели приняли его за мужа погибшей. И это недоразумение погубило Жевиня.
Теперь уже поздно было спорить, пытаться объяснить этой старой женщине, что тот человек был вовсе не Жевинь, что все это — чудовищная ошибка. Никто больше не интересовался той старой историей. Он допил водку, посмотрел, что бы еще купить, но ничего не нашел, кроме метел, вязанок хвороста и мотков шпагата.
— Спасибо за выпивку, — пробормотал он.
— Не за что, — сказала старуха.
Флавьер вышел из лавки, бросил сигарету, откашлялся. Вернувшись к церкви, остановился в нерешительности. Должен ли он в последний раз приблизиться к алтарю, преклонить колени на той же скамеечке, что и она, когда молилась в тот день? Ведь ее молитва не была услышана, и сама Мадлен бесследно исчезла! Флавьер вспомнил догмат христианской веры о воскрешении телесной оболочки. Каким образом в день Страшного суда возродится тело Мадлен, раз оно распалось на атомы, на мельчайшие частицы?
— Прощай, Мадлен, — прошептал он, глядя на крест, над которым с карканьем носилось воронье.
— Едем обратно, мсье? — спросил шофер.
— Да, едем.
И когда такси покатилось по дороге, Флавьер, глядя через заднее стекло на удалявшуюся колокольню, ощутил уверенность, что прошлое тоже уходит, навсегда скрывается за поворотом. Он закрыл глаза и продремал до самого Парижа.
Во второй половине дня Флавьер не удержался и пошел к доктору Баллару. Он рассказал ему все, как на исповеди, стараясь только не произносить фамилию Жевинь и не упоминать о юридических последствиях случившегося. Молчать у него больше не было сил. Рассказывая, он почти рыдал.
— В сущности, — сказал психиатр, — вы все еще ищете эту женщину. Кроме того, вы отказываетесь верить, что она умерла.
— Это не совсем так, — возразил Флавьер. — Конечно, она умерла. В этом я уверен. Только я думаю… я понимаю, как это глупо звучит, но я все думаю о ее прабабке, о Полине Лажерлак… Ну, вы понимаете, что я имею в виду… Полина и Мадлен были одной и той же женщиной…
— Иначе говоря, эта молодая женщина, Мадлен, однажды уже умерла. Ведь так? Именно в это вы и верите?
— Речь не о вере, доктор. Я знаю только то, что сам слышал и в чем мог убедиться…
— Короче, вы полагаете, что Мадлен вполне может воскреснуть, раз однажды ей уже удалось преодолеть смерть.
— Ну, если представить вещи таким образом…
— Разумеется, ваши собственные мысли по этому поводу никогда не были такими определенными. Вы бессознательно стремились окутать их дымкой… Прилягте, пожалуйста, на кушетку.
Доктор долго проверял его рефлексы, недовольно хмыкал.
— А до этой истории вы пили?
— Нет. Я понемногу начал пить уже в Дакаре.
— Наркотики не пробовали?
— Нет, никогда.
— Я вот думаю… вам правда хочется выздороветь?
— Ну конечно, — пробормотал Флавьер.
— Бросить пить… позабыть эту женщину… Внушить себе, что она действительно умерла… что умирают раз и навсегда… Понимаете: навсегда… Вы и вправду всеми силами к этому стремитесь?
— Да.
— В таком случае нечего раздумывать. Я дам вам направление к одному моему коллеге. Он руководит частной клиникой под Ниццей.
— Меня не станут держать там насильно?
— Нет, конечно. Не настолько вы больны. Я вас посылаю туда из-за климата. Жителю колоний нужно солнце. У вас есть деньги?
— Да.
— Предупреждаю, это надолго.
— Я пробуду там столько, сколько понадобится.
— Прекрасно.
Флавьер почувствовал слабость в ногах и предпочел сесть. Он больше не следил за тем, что говорил врач и что делал он сам. В голове вертелась одна мысль: «Выздороветь… Выздороветь…» Он жалел о том, что любил Мадлен, будто в этой любви таилась опасность. О господи! Снова жить, начать все сначала, со временем узнать других женщин, быть таким, как все!.. Доктор давал все новые указания, Флавьер со всем соглашался, обещал все выполнять. Да, он уедет сегодня же вечером… Да, он бросит пить… Да, будет отдыхать… Да… да… да…
— Вам вызвать такси? — спросила медсестра.
— Я лучше пройдусь.
Он зашел в транспортное агентство. В кассе предварительной продажи над окошечком висело объявление, гласившее, что билеты на все поезда были проданы на неделю вперед. Флавьер вытащил бумажник — и получил билет на тот же вечер. Оставалось только позвонить в суд и в банк. Уладив все дела, он еще побродил по городу, в котором уже чувствовал себя приезжим. Его поезд отходит в 21 час. Пообедает он в гостинице. Надо как-то убить еще четыре часа. Он зашел в кино. Какая разница, что там идет?! Хотелось просто отвлечься и выбросить из головы разговор с Балларом, вопросы, которые тот ему задавал. Он никогда всерьез не думал, что может сойти с ума. Теперь ему стало страшно, спина взмокла, от желания выпить пересохло в горле. Его снова охватили ненависть и отвращение к самому себе.
