Флавьер почувствовал слабость в ногах и предпочел сесть. Он больше не следил за тем, что говорил врач и что делал он сам. В голове вертелась одна мысль: «Выздороветь… Выздороветь…» Он жалел о том, что любил Мадлен, будто в этой любви таилась опасность. О господи! Снова жить, начать все сначала, со временем узнать других женщин, быть таким, как все!.. Доктор давал все новые указания, Флавьер со всем соглашался, обещал все выполнять. Да, он уедет сегодня же вечером… Да, он бросит пить… Да, будет отдыхать… Да… да… да…
— Вам вызвать такси? — спросила медсестра.
— Я лучше пройдусь.
Он зашел в транспортное агентство. В кассе предварительной продажи над окошечком висело объявление, гласившее, что билеты на все поезда были проданы на неделю вперед. Флавьер вытащил бумажник — и получил билет на тот же вечер. Оставалось только позвонить в суд и в банк. Уладив все дела, он еще побродил по городу, в котором уже чувствовал себя приезжим. Его поезд отходит в 21 час. Пообедает он в гостинице. Надо как-то убить еще четыре часа. Он зашел в кино. Какая разница, что там идет?! Хотелось просто отвлечься и выбросить из головы разговор с Балларом, вопросы, которые тот ему задавал. Он никогда всерьез не думал, что может сойти с ума. Теперь ему стало страшно, спина взмокла, от желания выпить пересохло в горле. Его снова охватили ненависть и отвращение к самому себе.
Загорелся экран, и оглушительная музыка возвестила о начале программы новостей. Прибытие генерала де Голля в Марсель. На экране замелькали мундиры, штыки, знамена; полиция с трудом сдерживает толпу зевак. Некоторые лица сняты крупным планом: разинутые рты беззвучно выкрикивают приветствия. Какой-то толстый мужчина размахивает шляпой, стоя на тротуаре. Женщина рядом с ним медленно поворачивается к камере, видны ее очень светлые глаза, узкое лицо, как на портретах Лоуренса.[8] Тут же ее поглотила толпа, но Флавьер успел ее узнать. Привстав со своего места, он с ужасом вглядывался в экран.
— Сядьте! — крикнул ему кто-то из зала. — Да сядьте же вы наконец!
Ничего не соображая, он оттянул ворот рубашки, давясь от сдерживаемого крика. Бессмысленным взглядом Флавьер следил, как на экране кружились фуражки, вскинутые в приветствии ладони, трубы военного оркестра. Наконец чья-то рука силой заставила его сесть.
Нет, это была не она… Флавьер остался на следующий сеанс; он заставил себя хладно кровно следить за происходящим на экране, чтобы не пропустить момент, когда появится ее лицо, и мгновенно запечатлеть его в памяти. Наконец нужный ему кадр промелькнул на экране, и какая-то часть его «я» отреагировала так же, как в первый раз, зато другая не дрогнула. Нет, ее нельзя было спутать с Мадлен: женщине на экране было на вид лет тридцать, она показалась ему скорее полной… Что же еще? Рот… рисунок губ был другим… И все же сходство несомненно… особенно глаза… Напрягая память, Флавьер пытался сопоставить свежее впечатление с тем, давним воспоминанием. Под конец оба образа превратились в цветные пятна, как будто он слишком долго смотрел на яркий свет. Вечером он снова пошел в кино. Ничего не поделаешь, он уедет завтра…
На вечернем сеансе он и сделал свое открытие: тот мужчина, чье лицо сменило в кадре лицо незнакомки, явно пришел вместе с ней. Это мог быть ее муж или любовник; он держал женщину под руку, чтобы не потеряться в толпе. Еще одна деталь, поначалу ускользнувшая от Флавьера: мужчина хорошо одет, в галстуке булавка с крупной жемчужиной. А на незнакомке — меховое манто…
Еще что-то застряло у него в памяти, но что именно? Он вышел из кинотеатра сразу после новостей. Улицы так же слабо освещены, дождь все не прекращался, Флавьер поглубже надвинул шляпу, спасаясь от ветра. Этот жест напомнил ему сцену в Марселе: мужчина был хоть и в пальто, но с непокрытой головой, поэтому позади можно было разглядеть фасад гостиницы и три вертикально расположенные буквы: …РИЯ. Вероятно, это было название гостиницы; буквы прикреплены к зданию сбоку и загораются по ночам. Что-нибудь вроде «Астория»… Что же еще? Да как будто ничего… Флавьеру оставалось только попытаться объяснить увиденное на экране.
Как давно он не предавался своей страсти к логическим рассуждениям! И сейчас он просто развлекался, предполагая, что мужчина и женщина вышли из гостиницы специально, чтобы полюбоваться на торжественное шествие. Что же касается сходства… Ничего не скажешь, та женщина и впрямь немного напоминает Мадлен. Ну и что с того? Стоит ли принимать это близко к сердцу? Ну, живет в Марселе счастливый человек, а рядом с ним — женщина, чьи глаза… Да мало ли сейчас счастливых людей! Пора уже свыкнуться с этой мыслью, пусть даже ему и нелегко… У себя в гостинице Флавьер заглянул в бар. Конечно, он дал доктору обещание… Но сегодня ему не обойтись без выпивки, чтобы выкинуть из головы счастливую парочку из «Астории».
— Налейте виски!
Он выпил целых три рюмки. Не все ли равно, раз уж он собирается серьезно лечиться? К тому же на него виски действует куда лучше, чем коньяк. Оно мгновенно смывает все сомнения, сожаления, горечь обид… Остается лишь смутное ощущение какой-то ужасной несправедливости, но тут уж спиртное бессильно. Флавьер лег спать. Напрасно он отложил отъезд.
На следующий день он сунул в карман контролеру несколько купюр и получил место в первом классе. Та безграничная власть, которую приносят деньги, пришла к нему слишком поздно. Она уже не могла избавить его от раздражения, усталости, дурного настроения… Вот если бы он разбогател тогда, до войны… если бы у него было что предложить Мадлен… Опять он за свое… А все-таки он не выкинул зажигалку. Может, и из-за этого идиотского фильма. Впрочем, ничто ему не мешает открыть окно и швырнуть ее под колеса поезда. В некоторых предметах кроется какая-то злая сила; они как бы способны выделять яд и постепенно отравлять жизнь. Такое случается с алмазами. Почему бы и зажигалке не таить в себе злые чары? Но все равно он ее никогда не выбросит. Для него это словно память о счастье, которое он мог бы изведать. Он завещает, чтобы его похоронили с этой вещицей. Что за нелепая мысль — лечь в землю с зажигалкой!..
Под стук колес он предавался мечтаниям, убаюканный плавным движением поезда… Его забавляла эта мысль… Почему его всегда влекла к себе, неотвязно преследовала тайна штолен, стук падающих капель в глубине подземелья, пресное дыхание ночи в лабиринте переходов, коридоров, туннелей, весь застывший, извилистый, разветвленный мир рудных жил, подземных озер, дремлющих в глубине породы драгоценных камней?
Тогда, в Сомюре… Ведь все началось именно тогда, возможно, все дело в его одиноком детстве… Тогда он с замиранием сердца читал и перечитывал старую книгу мифов, которой еще его дед был награжден за успехи в учебе… На форзаце красовался девиз: «Labor omnia vincit improbus»,[9] а листая пожелтевшие страницы, можно было рассматривать причудливые гравюры: Сизиф на своей скале, Данаиды, Орфей, выводящий Эвридику из склепа… Несмотря на греческий профиль, укутанная в покрывала молодая женщина напоминала ту девочку из книги Киплинга… Откинувшись на покрытую грязным кружевом спинку кресла, Флавьер наблюдал, как с грохотом проносятся за окнами видения мира живых… Наконец он был в ладу с самим собой, наслаждался своей усталостью, своей вновь обретенной свободой… Возможно, в Ницце он купит виллу где-нибудь на отшибе… Днем будет спать, а по вечерам, в тот час, когда летучие мыши разворачивают свои крылья, будто черные бабочки, станет бродить по берегу, не думая ни о чем…
Когда скорый поезд остановился в Марселе, Флавьер вышел на перрон. Разумеется, и речи не может быть о том, чтобы погостить в городе. Все же он счел нужным обратиться к служащему за разъяснениями.
— Билет дает вам право задержаться в пути на восемь дней.
Тем лучше, выходит, нет нужды хитрить, лукавить с самим собой. Так или иначе, скоро он поедет дальше. Не беда, если он и побудет здесь несколько дней. Он только хочет убедиться, увидеть своими глазами… Он поднял руку, останавливая такси.
— В «Асторию».
— В «Уолдорф Асторию»?
— Разумеется, — бросил Флавьер недовольно.
Очутившись в просторном холле гостиницы, он боязливо оглянулся по сторонам. Он-то знает, что это просто игра. Вот сейчас он играет в испуг. Ему даже нравилось испытывать смятение, ожидая неизвестно чего…
— На сколько дней вы желаете снять номер?
— Ну… вероятно, дней на восемь.
— У нас остался только большой номер с гостиной на втором этаже.
— Не имеет значения.
Пожалуй, его это даже устраивало. Он нуждался в роскоши, чтобы сделать убедительной комедию, которую разыгрывал перед самим собой. Поднимаясь в свой номер, он обратился к лифтеру:
