Сколько же этих «если» и прочих условий, сколько других случайностей могло произойти. Во-первых, он обратился к Руфусу только потому, что у того была машина. Если бы отец не зловредничал и дал ему семейную машину, он, без сомнения, поехал бы один и вернулся на следующий день, предварительно заглянув в какое-нибудь риелторское агентство в Хадли или Садбери и поручив им продать дом; а он сделал все это только год спустя.
Но все сложилось иначе. То был замечательный солнечный день, и утром он проснулся довольно рано — для его образа жизни. Около девяти. У отца был отпуск, однако они с матерью никуда ехать не собирались, несмотря на то что доктора советовали, и решили остаться дома и «путешествовать недалеко». Во всяком случае, так они говорили. С тех пор как Эдам вернулся домой, они даже на день никуда не выезжали.
Восемнадцатое июня было пятницей. Дата навсегда отпечаталась у него в памяти — вернее, не отпечаталась, а врезалась. Эдам думал, что встанет, поедет в Суффолк и проверит дом. Его поколение — возможно, все поколения в этом возрасте — не любило строить планы, загадывать на будущее. В прошлом Эдам не без скепсиса наблюдал, как мать готовится к отъезду в отпуск, как намывает весь дом, как она и отец хотят в худшей одежде, потому что лучшая уже собрана, как она звонит по телефону, как пишет записки лавочнику. Ему же нравилось делать все спонтанно, мгновенно вскочить и уехать.
Отец не дал ему машину. Она может понадобиться, если им придется уехать. Эдам сказал: ладно, не дергайся, справлюсь как-нибудь, но Льюису это, кажется, тоже не понравилось. Ему понравилось бы, и Эдам это точно знал, жить во времена, когда отец мог что-то запрещать сыну, а тот беспрекословно подчинялся. Вернее, чтобы правила того периода господствовали сейчас. Эдам не сказал, куда собирается ехать, хотя отец наверняка догадался; он просто сел на велосипед и покатил к Руфусу.
Эдам не помнил, куда дел велосипед, когда добрался до Флетчеров — возможно, оставил его у них и забрал на следующий день, — но зато точно помнит все остальное. Во что он был одет, например. В шорты, сделанные из джинсов, майку, которую он соорудил из фуфайки, купленной за двадцать фунтов на барахолке у вокзала Черинг-Кросс и покрашенной в желтый. Волосы были собраны в хвост блестящей резинкой, найденной в коробке с елочными украшениями. То были дни, когда люди еще не мелировали волосы, то были дни хны. Эдам тоже покрасил волосы хной, и на солнце они приобрели золотисто-красный оттенок. Борода же оставалась черной и кудрявой. Вид у него, наверное, был жуткий, но он тогда об этом не думал. Эдам носил кожаные «вьетнамки», причем из тех, которые, прежде чем надевать, нужно было вымачивать в воде. По одежде можно судить, какая стояла погода; они наверняка воспринимали ежедневную жару как должное, ведь он не взял с собой ни куртку, ни свитер, хотя ночевать собирался не дома.
У Флетчеров был бассейн. Предполагалось, что он имеет форму слезы, но больше походил на запятую. То лето было первым, когда бассейном пользовались в полную силу. Руфус сидел на выложенном голубой плиткой бортике и болтал ногами в воде. Он был на три года старше Эдама, и хотя они учились в одной школе, в Хайгейте, в то время друзьями не были. С Эдамом в одном классе учился младший брат Руфуса Джулиус, скучный, напыщенный парень, изображавший из себя интеллектуала, и они почти не общались. С Руфусом же Эдам познакомился в сквош-клубе.
Вот и все, что у них было общего — сквош и брат Руфуса, — но через некоторое время Эдам стал восхищаться кое-какими качествами Руфуса — его твердостью, тем, как он строит свою жизнь, тем, что он знает, к чему стремится, и при этом остается приятным и легким в общении. Естественно, в Отсемонде он узнал его значительно лучше…
Руфус был очень спокойным по складу характера, и Эдаму это нравилось. Еще ему нравилась его восприимчивость, проявлявшаяся довольно редко и, казалось, не сочетавшаяся с другими сторонами его личности. А еще Руфус был сумасбродом, такую репутацию имели все студенты-медики. Эдам считал их обоих, — себя и Руфуса — спокойными и сумасбродными одновременно, а еще он представлял их молодыми искателями приключений, перед которыми лежит весь мир, и которые всегда будут делать то, что им нравится.
Руфус сказал: «Привет! Давай поплавай». Эдам снял шорты и прямо в нейлоновых трусах нырнул в воду. Они купались бы голышом, если бы не отец Руфуса, который обязательно поднял бы из-за этого страшный шум, несоразмерный нарушению правил, если это можно было бы назвать нарушением.
— Я подумываю о том, чтобы поехать взглянуть на свое наследство, — сказал Эдам, удостоверившись, что ключ от Уайвис-холла не выпал из кармана шортов.
— Сейчас?
— Да. А почему бы нет?
— Хочешь, я тебя туда отвезу?
У Руфуса был старенький «Моррис Майнор»; купив его, он стал третьим или четвертым хозяином, но машинка бегала исправно. Целым и невредимым доставит из пункта А в пункт Б, как насмешливо заметил отец Эдама.
Все это происходило задолго до того, как была построена автострада М25. До Суффолка можно было добраться по шоссе А12 через Челмсфорд или «сельским маршрутом». Так Льюис называл путь по узким, извилистым дорогам через Онгар, Данмау, Брейнтри и Холстед до Садбери, и именно этим путем он ездил, когда они всем семейством навещали старика Хилберта. Эдам выполнял для Руфуса роль, как бы его назвал Льюис, «навигатора». Эдама выводило из себя то, что отец злоупотребляет этим словом; ведь его нельзя применять к построению пути по суше, оно произошло от латинского «navigare», а еще дальше — от «navis», женский род, «судно», и «agere», то есть «вести» или «направлять». Эдам любил слова, они очаровывали, его пленяло их значение и то, что с ними можно было делать, — строить анаграммы,[32] палиндромы,[33] он любил риторику и этимологию. Одним из курсов, на который он записался в университете, была лингвистика… Он «указывает путь» Руфусу — вот что он делает, подумал Эдам. Они поговорили о словах, вернее, о названиях населенных пунктов, в частности о деревеньках, которые назывались по реке Роудинг: Хай-Роудинг, Бернерс-Роудинг, Маргарет-Роудинг, и Руфус ска-
зал, что правильно произносить «Рутинг» от древнего датского, а Эдам этого не знал.
Поездка была замечательной, сельский пейзаж был восхитительным, казалось, зелень сияет и мерцает в лучах солнца. Небо было огромным, безоблачным, бледно-синим, над белым асфальтом дороги вились миражи, похожие на волны. Фермеры заготавливали сено, скашивая высокую траву, перемешанную с полевыми цветами. Стекла в машине были опущены, из радио звучала музыка — не рок, который они оба ненавидели, а Моцарт, один из его самых известных концертов для фортепиано.
Несмотря на то, что он не раз тут бывал, Эдам пропустил поворот на проселок, ведший к Уайвис-холлу. Поворот был где-то на участке между Нунзом и Хадли, но из-за того, что за прошедшее время обочины слишком заросли, все выглядело по-другому. Они проехали вперед примерно милю, пока не показался поселок из нескольких домов с названием Милл-ин-зе-Питл, и Руфус, развернувшись, спросил, что значит «питл». Эдам ответил, что посмотрит в словаре. Он велел Руфусу медленно ехать вперед и на этот раз заметил справа почти двухметровый проем в живой изгороди, скрытый за росшим вверх купырем и свисавшей сверху бузиной. Деревянный почтовый ящик на ноге и с дверцей на крючке, куда складывали письма и газеты и приносили молоко для Хилберта, стоял на месте. Когда Эдам был маленьким, его иногда по утрам посылали к этому ящику за почтой, и он брал с собой специальную плетеную корзину для молочных бутылок. Больше ничто не указывало на то, что это Уайвис-холл.
— Почему это называется проселком? — спросил Руфус, закуривая новую сигарету. Все дорогу он курил одну за другой, Эдам выкурил одну или две с ним за компанию, хотя не любил совать себе в рот ничего горящего. Та же ситуация была и с «травкой». Ему нравилось ее действие, но курить ее он не любил.
— Не знаю, — сказал он. — Я не знаю, почему эту дорогу называют проселком.
— Можешь посмотреть в словаре, когда будешь искать, что такое «питл», — сказал Руфус.
По обеим сторонам проселок зарос купырем с белыми, похожими на зонтики цветами; они уже отцветали, и при малейшем движении над ними поднималось крохотное облачко. Запах у купыря был сладковатым, как у сахарной глазури, так в детстве пах торт на дне рождения, и его запах смешивался с ароматами взрослых. Все деревья были зелеными, листва дубов и берез — особенно сочной и яркой, липы усыпаны бледными желто-зелеными цветами. Хвойный лес выглядел так же, как всегда, он никогда не менялся, был темным и влажным, с узкими дорожками, по которым могло пройти животное не крупнее лисы. Деревья выросли как-то незаметно, хотя Эдаму казалось, что лес такой же, как и в его детстве, когда он ходил за молоком и когда в пасмурные дни ему казалось, что в лесу таится угроза. Уже тогда ему не нравилось заглядывать вглубь, он старался смотреть себе под ноги или вперед, потому что лес очень напоминал страшные чащи с иллюстраций к сказкам или из снов — те самые чащи, из которых выползают всякие твари.
