Видно, этот смех и оказался самым убедительным доказательством силы отряда, потому что дверь тотчас распахнулась, и анархисты по одному, а всего двадцать семь, с поднятыми руками стали спускаться в освещенный вестибюль. Их тщательно обыскивали, поодиночке уводили в дворницкую, где у дверей и у окон стояли рабочие с винтовками.
Только один анархист, здоровенный, кривой, с промятым носом, рук не поднял. В правой руке цепко держал небольшой чемодан, перетянутый для прочности ремнем.
Андрей скомандовал:
— Поставь чемодан!
Кривой двинул Андрея в лицо, левой рукой — очевидно, он был левша — с такой силой, что Мартынов с трудом удержался на ногах. Андрей выстрелил кривому в ногу, тот заорал, бросил чемодан.
Когда все комнаты были осмотрены, оружие собрано, из чулана вылезла перепуганная, вся в пыли и известке, согнутая в три погибели старуха в бархатной безрукавке, с длинной рыжей бородой. На голове вроде короны, склеенной из голубой лаковой бумаги. Поняв с трудом, что ей ничего больше не грозит, она вдруг распрямилась и заговорила властно, требовательно, что будет жаловаться господину градоначальнику. Вспомнила какого-то князя Ростислава Михайловича, генерала Степана Петровича…
Осмелевший дворник объяснил, что старая госпожа — это сестра мадам Пастуховой.
— Анна Петровна, — пояснил он, — вместе с супругом, как услышали про заваруху в Петрограде, сразу денежки из банка — и на юг, у них под Ялтой вроде пансиона. А эта, Лизавета Петровна, она безвредная, с ума тронулась года два назад, как получила письмо, что муженек ее Степан Петрович убит. Бороду ей и корону эти хулиганы приклеили. Хотели на царство венчать: мать анархия — царица порядка!
Помощник, сдерживая из вежливости улыбку, сказал Андрею:
— Командир, в зеркало посмотрись! Ловко тебе кривой саданул. Очень ты на правую сторону вроде поправился…
В чемодане оказалось двести семнадцать тысяч рублей.
Дом Грачева на Поварской брали с боем, пришлось даже взорвать ворота — черный едкий дым заволок улицу.
На Малой Дмитровке, б, в здании бывшего Купеческого собрания, превращенном анархистами в главный Дом анархии, об операции, видимо, узнали заранее и подготовились хорошо: в окнах и на крышах соседних домов выставили пулеметы, подходы к дому охраняли вооруженные гранатами часовые. На тротуаре, около подъезда, стояло горное орудие.
Отряду Чрезвычайной комиссии пришлось открыть орудийный огонь. Анархистов взяли только утром.
Четырнадцатого апреля в «Известиях» на видном месте появилось объявление за подписью председателя ВЧК Дзержинского. Жители Москвы, в разное время подвергавшиеся бандитским налетам, приглашались для опознания своих обидчиков и вещей в уголовно-розыскную милицию, в Третий Знаменский переулок.
Поздно вечером в гостинице «Малый Париж», что на Остоженке, 43, появился новый постоялец — высокого роста, брюнет, с коротко подстриженными на английский образец усами, с большим морщинистым лбом; лицо темное, не загорелое, а смуглое от природы.
Портье, принимая документы, обратил внимание, что товарищ Степанов одет хорошо — под длинным черным пальто, которое он небрежно бросил на кресло, оказались ладно сшитые, по фигуре бриджи и френч защитного цвета. На ногах — желтые, отдающие в красноту ботинки на толстой подошве — носи сто лет! — и такого же цвета кожаные краги, также явно чужеземные.
— Куда меня поместите? — вежливо спросил Степанов. — Мне бы не хотелось высоко…
— Пожалуйста, девятый номер, на втором этаже, — с удовольствием ответил портье. — Самый лучший!
Товарищ Степанов ему понравился: серьезен, даже строг, но приятен в обхождении. И хотя в холле на самом видном месте висело объявление, объясняющее клиентам, что персонал гостиницы чаевых не берет, поскольку они оскорбляют человеческое достоинство честных тружеников, портье, человек семейный и к тому же любитель выпить, совершенно точно определил, что от нового жильца кое-что перепадет. И не ошибся.
— Надолго, Виктор Иванович?
— Самое большое — на два дня, — любезно ответил Степанов и положил на стол деньги, по крайней мере, дней за пять.
— Тут много…
— Остальное вам, — добродушно сказал Степанов.
— Благодарствую…
И, услужливо подхватив чемодан, портье шепотком спросил:
— Мадмуазель не потребуется?
— А что? Есть что-нибудь приличное?
— Не извольте-с беспокоиться, высший сорт! Не доучилась в гимназии по причине, извиняюсь, переполоха!
Степанов порадовал портье, согласно кивнув.
Ступив на первую ступеньку, Виктор Иванович обернулся:
— У вас, надеюсь, не шумно?
— Что вы-с! Тихо-с! Жильцов раз, два — и обчелся.
Внизу уже ожидал новый постоялец: по документам Петр Михайлович Шрейдер, по выправке и манере разговаривать — бывший офицер. Шрейдеру портье предложил седьмой номер — он тоже попросил поселить его невысоко. В отличие от Виктора Ивановича, Шрейдер оказался скуповат: предупредил, что проживет с неделю, а заплатил за пять дней, и на чай не дал. И еще предупредил, что если кто будет его спрашивать, то он может принимать гостей только от четырех до шести вечера, а все остальное время будет отсутствовать.
Проводив Шрейдера, портье позвонил по телефону:
— Давай сейчас. По-моему, кусок.
Минут через десять в холл вошла особа неопределенных лет в черной, отороченной серым мехом тальме и в шляпе с огромными полями. Черная вуалетка была опущена до подбородка.
— Девятый, — деловым тоном сказал портье. — Постучись сначала, Ларочка.
— Рошохо, тикко, — на жаргоне ответила мадемуазель, что в переводе на общепринятое означало: «Хорошо, котик!»
Через полчаса она быстро спустилась в холл и на молчаливый вопрос портье со злым пренебрежением бросила:
— Кусок! Скотина…
Утром первым появился Шрейдер. Сдал портье ключ.
— Буду в три!
Портье обещал передать это своему сменщику. Вслед за Шрейдером спустился Виктор Иванович и, также передав ключ, сообщил:
— Буду в три…
На Шрейдера, который задержался около трюмо, поправляя редкие рыжеватые волосы, товарищ Степанов не обратил никакого внимания.
Едва за Степановым захлопнулась дверь, Шрейдер быстро вышел.
Петр Михайлович Шрейдер был действительно Петром Михайловичем, только не Шрейдером, как значилось в документах, а Казарновским, капитаном второго ранга.
Настоящее имя Виктора Ивановича было Борис Викторович, а фамилия — Савинков.
Савинкову шел сороковой год. Сын судьи из Варшавы, отчисленный в свое время из Санкт-Петербургского университета за политическую неблагонадежность, вел на редкость бурный образ жизни. Вступив в партию социалистов-революционеров, он вскоре стал одним из руководителей «боевой организации».
Пятнадцатого июля 1904 года Егор Сазонов по плану, разработанному Савинковым, вместе с главарем боевиков Евно Азефом на Измайловском проспекте Петербурга убил министра внутренних дел и шефа жандармов Плеве. Через полгода, четвертого февраля 1905 года, Иван Каляев в Кремле, возле здания Судебных установлений, метнул бомбу в генерал-губернатора Москвы, великого князя Сергея Александровича, дядю Николая П. За две минуты до этого Борис Савинков поцеловал Ивана Каляева, перекрестил и сказал:
— Иди, Иван! Россия тебя не забудет!..
Савинков участвовал в покушении на генерал-губернатора Москвы адмирала Дубасова, пытался убить Николая II: с невероятным трудом, с риском для жизни, с помощью фанатично преданных ему матросов он заложил бомбу на яхту царя, но бомба не взорвалась. Тогда Савинков думал, что это какая-то роковая случайность, что бомба не сработала. Он еще не знал, что руководитель боевиков Евно Азеф служит в охранном отделении.
Нелегальное существование, конспирация, тюремные камеры, многолетняя, с 1911 года, эмиграция — все это было знакомо Борису Савинкову не понаслышке.
Очень смелый, не раз смотревший смерти в лицо, Борис Савинков, хотя он это и скрывал от своих товарищей, был непомерно честолюбив. Он жаждал власти.
Савинков, несомненно, знал, что после казни Ивана Каляева во многих церквах по просьбам прихожан попы служили молебны по новопреставленному рабу божьему Ивану. Фамилии при заказе молебна сообщать было необязательно. Случалось, в некоторых семьях новорожденных называли Егорами — в честь Сазонова. Это была дань восхищения смелостью, жертвенностью террористов. Савинков предполагал: если погибнет на плахе или на эшафоте он, Борис Викторович, то вся Россия, как один человек, поднимется в яростном, кипящем бунте и сметет. Что сметет, было неясно — сметет, и все!
Ему представлялось, что все русские люди ждут не дождутся, когда к власти придут эсеры, и он, Савинков, будет одним из первых, если не самый первый. Под русскими людьми он подразумевал всех, кто живет на огромной площади от русскогерманской границы до берегов Тихого океана, — крестьян, фабрикантов, студентов, адвокатов, гимназистов, помещиков, учителей, рабочих.
