Когда Росс звонил Сальме, она не спала. После приезда в гостиницу она ополоснулась в душе, переоделась, надела черный парик, темные очки и отправилась в "Метрополь". Заняв столик на двоих в нижнем кафе, она с удовольствием выпила свое любимое капучино и съела рулетики из вырезки с ананасом и сыром. В этот момент, галантно испросив разрешения, к ней за столик подсел средних лет человек, среднего роста, средней упитанности. Обычные ботинки и костюм, обычное лицо - ни усов, ни родимых пятен, ни вычурной прически. Единственным, за что мог бы зацепиться взгляд внимательного обозревателя, был массивный перстень-печатка на мизинце левой руки. Это был Моцарт, остановившийся на скромной двухкомнатной квартире, снятой в Марьиной роще каким-то АООО. Сальме позвонила ему из города, однако и её звонок и их встреча были зафиксированы наружкой, о чем Россу стало известно ещё до вечера. Моцарт сообщил Сальме, что с грузом полный порядок; он встречался со связным, таможня, пограничники, железнодорожники стопроцентно контролируют ситуацию.
- Все в ажуре, мадам, - он допил свой апельсиновый сок, ловко забросил в рот пару орешков.
- Отправляемся, как и было намечено планом, завтра. На скорый "Москва-Таллин", который стартует вечером, вам забронировано купе на двоих в СВ. Я буду в соседнем вагоне.
Он ушел так же тихо и незаметно, как и появился. А Сальме ещё довольно долго сидела за уже убранным столиком и думала, кто мог распорядиться насчет купе на двоих. Если Кан-Юай - это одно, если Чжэн - совсем другое. Вроде бы Моцарт, говоря о купе на двоих, сально ухмыльнулся. В то же время весь разговор был им выдержан в весьма уважительном тоне, чем этот любимчик Чжэна никогда не отличался. Впрочем, игрок он опытный, ушлый, этого у него не отнимешь.
Так и не прийдя ни к какому выводу, с довольно сумбурными чувствами возвратилась она в гостиницу. И сразу же позвонила Ноне, своей единственной в Москве подружке. Она знала, что по многим причинам делать этого не следовало, но знала также, что только так она сможет совладать с внезапно нахлынувшим муторным настроением. Они познакомились в Пярну, две пятнадцатилетние девушки, голенастые, смуглые, угловатые. Еще не девушки, уже не девочки. Вместе бегали купаться, загорать. Тайком от взрослых ходили на танцы, танцевали друг с дружкой, кавалеров не хватало и для зрелых девиц. Сальме поражала самостоятельность суждений юной москвички. Она открыто и громко говорила все, что думала, не боясь ни окружающих, ни Сальме, которую едва знала. Тогда уже началась афганская кампания и Нона костила почем зря "бровеносца в потемках" и его престарелых подручных по Политбюро. Откуда у обычно инфантильных девятиклассниц такая прочувствованная, такая идейно-подкованная воинственность? Позднее Сальме узнала, что мама Ноны - отважная диссидентка, два с лишним года провела в психушке, но от своих "крамольных" убеждений не отказалась: "А она все-таки вертится!" Уже два года кряду Нона приезжала на лето в Эстонию. Мама, хорошо известная в Прибалтике, большую часть времени проводила в Таллине с соратниками-правозащитниками и девочки отдыхали у родственников Сальме то в Эльве, то в Вильянди, то в Хаапсалу. Однажды, когда Сальме было двадцать лет, она приезжала на зимние студенческие каникулы в столицу, останавливалась у Ноны. Мать, перепрыгнув через себя, достала им билеты в Большой. "Спартак" Хачатуряна заворожил Сальме. В театре "Эстония" в Таллине и особенно в "Ванемуйне" в Тарту она посмотрела многие спектакли. Здесь, в стенах вдохновенного творения Осипа Бове, на этой сцене, прославленной Шаляпиным и Обуховой, Улановой и Васильевым, все было на несколько порядков выше - режиссура, хореография, декорации, костюмы; здесь вершились чудеса воистину высокого искусства, задавался тон лучшим мировым храмам вокала и балета. Все время, пока они возвращались из театра домой к Ноне на Преображенку, Сальме молчала. Лишь перед самым выходом из метро сказала:
- И твоя мама, как те гладиаторы, за свободу бьется. И что? Спартака и его друзей вдоль Аппиевой дороги распяли, её просто упрятали в дурдом. Выходит, поиск свободы и даже её временное обретение ведут к неизбежному проигрышу. Моя родина тому тоже пример. Печальная диалектика...
"Это было... Это было ровно десять лет тому назад," - успела подумать Сальме, как на другом конце провода раздался такой забытый и такой незабываемый голос: "Говорите, пожалуйста. Вас слушают."
- Нонка, милая, как я боялась, что сменился номер, или что ты переехала, уехала, вышла замуж и тебя тут нет.
- Сальме! Нет, я не верю - Сальме, душечка, ты где - в Москве?
- На пару часов - да.
- Как я хочу тебя видеть. Надеюсь, ты не забыла адрес?
- Ноночка, лучше если бы ты смогла подъехать ко мне. Я жду очень важный звонок.
- Лечу. Давай твои координаты. Какая ты умница, что объявилась после стольких лет молчания.
И через полчаса они сидели в номере Сальме. Нацеловавшись и наобнимавшись, пили чай, даже сделали по глотку красненького - "со свиданьицем, tere kallis sоbranna!" "Tere tulemast mu armas!"2
- Ты, верно, бизнесом занимаешься немалым. И преуспела, - Нона ещё раз обвела взглядом просторные апартаменты. - В таком отеле и такой номер! Здесь либо короли, либо бандиты останавливаются.
- Я не королева и не Аль Капоне в юбке, - засмеялась Сальме. - Ныне, в эпоху младокапитализма, спонсоров развелась тьма тьмущая. Проходу не дают.
Нона покачала головой, произнесла с сомнением в голосе:
- Значит, новые эстонцы добрее новых русских. Наши все под себя гребут. И чем богаче становятся, тем необоримее обуревает их безграничная жадность.
"Как же, добренькие как Гимлер," - Сальме махнула рукой: - Все хороши. Нашу безгранично суверенную республику то и дело сотрясают скандалы, один безобразнее другого. Министры, - да что там министры! - чиновники всех рангов, словно наперегонки, мчатся за взятками, перепрыгивая через закон, как лучшие мастера барьерного бега.
- Тем более, что прокуроры и следователи, сами завзятые взяточники, эти барьеры услужливо и вовремя убирают. За мзду, конечно же, и немалую. А громкие заказные убийства!
- Ну её к бесу, эту политику со всем её дерьмом, блевотиной, миазмами! - Сальме презрительно поморщилась. - Расскажи про маму, про свои сердечные дела.
- Ты думаешь, мама изменилась? Говорить о ней и не касаться политики все равно, что говорить о лодке и избегать упоминания о воде.
- Это верно, - согласно кивнула Сальме.
- Раньше она громила в пух и прах Советские порядки. Решительно все было плохо!
- Она была недалека от истины.
- Допустим. Хотя теперь я уже так не думаю. Но самое любопытное - и она уже так не думает. Говорит, что если бы знала, что сотворят со страной демократы, ни за какие коврижки не приняла бы участие в раскачивании лодки до восемьдесят пятого. Кстати, многие видные диссиденты - Максимов, Зиновьев, другие - на той же позиции.
- Что же, она совсем ушла из политики?
- Мама считает, что занимается самой высокой, самой действенной политикой. Она принялась за мобилизацию государственных и общественных сил и ресурсов на борьбу с наркотиками.
- С чем?! - Сальме вспыхнула, поднялась из кресла.
- Ты что? - удивилась Нона. - Надеюсь, ты не сидишь на игле?
- Нннет, - протянула Сальме. - Просто мне кажется, это неожиданный поворот.
- Нисколько, - жестко возразила Нона. - Считают, что СПИД - чума ХХ века. Но ведь он является следствием. А причина, настоящая чума наркотики. Как я ненавижу всех, кто жиреет на всех этих ЛСД, анашах, героинах, кокаинах, экстази, - она сжала пальцы в кулаки, лицо - ласковое, нежное - посуровело, помрачнело. - Моя бы воля, производителей и торговцев, наркобаронов и мафиози без сожаления отправляла бы на эшафот, на виселицу, на гильотину!
"Черт меня дернул завести такой разговор, - тоскливо подумала Сальме, разливая вино по фужерам и выпивая свой залпом. - Хотя откуда мне было знать... Нона - известная журналистка. То-то заварилась бы катавасия, расскажи я ей хоть самую малость про мои жизненные пути-дорожки".
- Ну а сердечные-то дела как? - чтобы сменить тему повторила она свой вопрос.
- Нынешние мужики - разве это мужчины? - Нона заговорила лихо, напористо, будто выступала на телешоу. - Ах, о чем ты говоришь! Учтивость, благородство, трепетное поклонение даме сердца и в самый-то золотой век рыцарства были присущи ничтожному меньшинству. А в наше время рыцарь в лучшем случае - белая ворона, над которой с откровенной издевкой смеются, которую тюкают и клюют циники и хамы.
- А в худшем? - всерьез заинтересованно спросила Сальме.
- А в худшем - музейный экспонат, герой романов Вальтера Скотта или Генрика Сенкевича. Одним словом, прошедшее время, история.
- Я думала точно так же, до того, как... - Сальме чуть не сказала: "Встретила Ивана Росса", но вовремя спохватилась и остановилась.
- Думала?! - Нона недоуменно вскинула брови. - До того, как... что?
