— Николай Николаевич, хочу вам сообщить, что тот вредитель, который валял тесто, запекал в хлеб будильники и устраивал поджоги, — пойман.
— За этим меня и привезли?
— Поэтому вас и задержали, — уточнил Рябинин.
— Попрошу без аллегорий, по закону.
Рябинин разглядел, что волосы у механика слегка каштановые, кожа на лице бледно-розовая, полупрозрачная, с мелкими веснушками, глаза серые, маленькие и какие-то уютные... Вот покажи его сейчас людям и скажи, что это опасный преступник, — не поверят.
— Почему вы скрывались?
— Я не скрывался, а был у знакомой.
— Вас два дня не было на работе.
— За прогул я отвечу.
Рябинин вдруг устал неземной усталостью. Ну расследовал бы он убийство, ограбление сберкассы, бандитский налет или какое-нибудь садистское хулиганство... Тогда бы он применил все свои познания в криминалистике и психологии, весь свой многолетний опыт. Но ведь он расследовал хищение хлеба, и ему казалось, что это преступление требует особого поведения преступника — честного, наверное, — и, следовательно, не надо прибегать ни к каким ухищрениям.
Все-таки Рябинин спросил осторожно:
— Вы приказывали Башаеву вывозить хлеб?
— Да, с разрешения директора.
— Значит, соучастник, — Рябинин решил взорвать его уютное благодушие.
— Соучастник в чем?
— В преступлении.
— Товарищ следователь, подобными словами даже на рынке не бросаются.
— Николай Николаевич, вы же только что признались в том, что вместе с директором и Башаевым вывозили хлеб...
— Да, но хлеб бракованный. Что-то я не слыхал, чтобы за брак сажали.
— Хлеб следовало переработать, — вяло сказал Рябинин, продолжая этот пустой разговор.
— Во-первых, есть нормы на санитарный брак. А во-вторых, мы готовы нести дисциплинарную ответственность за высокий процент брака и ненадлежащее его использование.
— Кто это мы?
— Я и директор.
Вот так. Высокий процент брака и ненадлежащее его использование. И дисциплинарная ответственность. Например, механику строгий выговор, а директору — простой. И все, жги хлеб дальше.
Механик изучающе поглядывал на следователя, оценивая убедительность своих слов. Вроде бы и глазки перестали быть уютными, став колкими и нацеленными. Он даже приосанился, показывая свою независимость. Этот ли человек пустился в бега и сидел в подполе у любовницы? Одет, как для концерта. Ему бы только побриться...
— А теперь перейдем к делу, — внушительно предложил Рябинин.
— К какому делу?
— Почему горел хлеб?
Механик облизнул сухие губы.
— Автоматика. То одно полетит, то другое, то перепады напряжения...
— У этой автоматики странное свойство... Она портилась, стоило вам появиться.
— Кто так говорит?
— Все свидетели.
— Я знаю... Они говорят, что хлеб горел и при мне.
— Нет, они говорят, что хлеб горел только при вас!
— Это несерьезная фантазия.
— Нет ни одного свидетеля, который бы мог вспомнить, чтобы хлеб сгорел или вышел сырой, а вас не было. Только при вас!
— Мало ли что наговорят...
— Специалисты утверждают, что автоматика исправна.
— Сейчас-то исправна.
— Неужели вы думали, что в таком большом коллективе, как ваш завод, не найдется честных душ? Неужели в Поселке не узнают, что возите хлеб? И неужели специалисты не подсчитают убытки и не разберутся в этой автоматике до винтика?
— Что я сказал, то и есть, — угрюмо бросил механик, отворачиваясь от следователя.
У директора высшее образование, у механика среднетехническое, у Башаева восемь классов. Директору сорок лет, механику тридцать шесть, водителю тридцать один. Директор не пьет, механик выпивает, а Башаев льет в себя, что пожар тушит. Директор семьянин, механик семью бросает, водитель детей раскидал по свету... Всем вроде бы разнятся, и все-таки похожи, как три буханки хлеба. Чем же? Где пересеклись их линии? Уж не в плоскости ли равнодушия?
— Жаль, Николай Николаевич, что разговора не получилось, — искренне признался Рябинин. — Ведь меня, откровенно говоря, интересует не преступление.
— Я думал, что следователей только это интересует.
— Про ваше преступление я уже все знаю.
— Да? — спросил механик, тревожась любопытством.
— Слушайте. Вы познакомились с Сантанеевой, продавщицей сельского магазина. Однажды действительно сгорела партия хлеба, и директор разрешил ее вывезти. И у вас появилась мысль. Продавать хлеб есть кому — Сантанеевой. Возить есть кому — пьяница Башаев. Дело за хлебом. А если на машину нормального хлеба бросить несколько горелых буханок? Тогда можно вывезти и всю машину, как якобы жженого. Башаев паяльной лампой обжигал часть буханок, хорошего хлеба достать на заводе не трудно... Фирма заработала.
И вдруг нагрянули мы. А у вас в подвале партия хлеба лежит. Вот вы и попытались его вывезти. Я даже знаю, почему Башаев вывалил хлеб в болото. В тот день у Сантанеевой в магазине был ревизор. На завод обратно не повезешь. Все так, Николай Николаевич?
— Глупости...
Лицо механика стало как бы острей. Он бесполезно огляделся, ища неожиданную поддержку. Но в кабинете никого не было, кроме следователя; в кабинете не. стояло ни одной мягкой вещи, способной хоть чуточку смягчить слова Рябинина, — жесткие стулья, деревянный стол, металлический сейф.
— Но я не знаю, Николай Николаевич, ради чего вы пошли на преступление? Неужели ради Сантанеевой?
— Вам и не обязательно знать.
— А суд об этом спросит.
— Ему тоже не обязательно знать.
— Николай Николаевич, но есть судьи, которым долго или скоро вам придется ответить, — ваши дети.
Механик хотел было что-то сказать, энергичное и злое, но укротил это желание заметно, на виду у следователя. О детях ли хотел сказать, о хлебе ли?
— Не будете говорить правду? — официально спросил Рябинин.
— Ни о каких преступлениях я не знаю.
Наступившая тишина не удивила. У механика кончились ответы. Да и у Рябинина кончились вопросы, кончилась первая стадия, когда следователь, едва поспевая за уголовным розыском, буквально бежит по горячим следам. Теперь предстояли, кропотливые допросы свидетелей, нудные очные ставки, поиски цифр в актах ревизии и формул в заключении экспертиз. Теперь и предстояло следствие в его истинном понимании..
Телефонная трель рассекла тишину. Рябинин взял трубку, как ему показалось, с некоторым облегчением, поскольку спрашивать механика было не о чем — каждый допрос имеет свое начало, середину и конец.
— Да?
— Сергей Георгиевич, еще раз эксперт беспокоит. Нашелся этот механик?
— Механик здесь.
— Когда познакомите его с постановлением об экспертизе, привезите механика на завод к нам, пусть сам убедится в исправности узлов. Потом, у нас снимки почему-то не вышли. Хотим переснять новой камерой.
— Готовьте свою камеру, а механика доставим.
Рябинин рассеянно глянул на Николая Николаевича...
Но механика в кабинете не было — на стуле сидел высохший старик со слезливыми глазами. Волосы тоненьким слоем облепили череп. Острый подбородок вздрагивал.
— Значит, так... пришла беда...
— Что с вами? — изумился Рябинин.
— За что привлекаете-то?
— За хищение государственной собственности, то есть хлеба.
— Я хочу дать чистосердечные показания, — тихо сказал механик, отирая мокрый лоб.
Рябинин тоже потер свой, догадываясь.
Разговор по телефону... Рябинин слушал эксперта и не слышал своих слов, которые сложились зловеще. Что он сказал... «Механик здесь». Потом что-то про фотокамеру. Нет, просто про камеру. И опять про механика, которого обещал доставить... Николай Николаевич решил, что его арестовывают. Сработала психологическая ловушка, о законности которой спорили юристы. Но ее придумал не Рябинин, а жизнь ее придумала, которая большая мастерица на случайности.
Механик испугался не зря — не мог следователь отпустить человека, преступление которого он приравнивал к тяжким.
— Николай Николаевич, сколько всего вывезено хлеба? — задал свой главный вопрос Рябинин.
— Я не считал, но Клавдия учет вела.
Инспектор Леденцов допустил ошибку, оставив Сантанееву дома. Но Петельников уже за ней поехал.
Хлеб для меня не только категория экономическая. В конце концов, есть народы, которые не едят хлеба и живут. Для меня хлеб есть символ всего главного и основополагающего в жизни.
Известно выражение — не хлебом единым жив человек. Не забыть бы, что прежде всего жив он хлебом единым; что прежде, чем дойти до духа, хлеба нужно иметь вдосталь. Не забыть бы, что, допустим, защита диссертации есть всего лишь защита диссертации, а выращивание хлеба — это дарение жизни всем нам...
Не забыть бы.
Петельников подъехал в открытую к самому дому и пошел к калитке. Там он остановился, разминая ноги и оглядывая тот мир, который видел теперь не через стекло. Его поразила странная тишина, выпадавшая осенью в редкие дни...
