За двойными, распахивающимися в обе стороны дверями, с вырезанными в них традиционными круглыми окнами, по одному в каждой створке, встречаю леди Аву, выходящую из-за кулис в театральном костюме и гриме. Она грустно улыбается. «Очень любезно с вашей стороны, — говорит она, — что вы остались до самого конца. Пьеса совершенно бессмысленна. Я — старая актриса, которая никому не интересна… Все один за другим покинули зал…» Я предложил ей руку, и она оперлась о неё, поднимаясь по лестнице. Ступала она тяжело, двигаясь с трудом, словно ревматизм внезапно сковал всё её тело. Мне даже показалось, что до верха лестницы ей не дойти. На полпути она остановилась отдохнуть и сказала: «Не уходите, выпейте шампанского». Отказаться я не решился, чтобы она не подумала, будто я её бросаю.
Мы зашли в маленький зеркальный салон, где в стеклянных шкафчиках стояло множество китайских безделушек. Звать лакея в этот час было бесполезно, мне пришлось самому достать шампанское из холодильника в баре, находящемся в комнате. Удалось найти только несколько треснувших бокалов, оставленных здесь на выброс. Леди Ава, как и я, не знала, где хранятся бокалы. Поскольку найденные были чистыми, я выбрал два самых целых и вернулся в салон. Там откупорил бутылку, мы выпили в полном молчании. На столике рядом с бокалами лежал альбом с фотографиями. Я взял его полистать, скорее ради приличия, чем из интереса, так как уже сотни раз видел эти фотографии. Альбом случайно раскрылся на снимке очень красивой, незнакомой мне блондинки. Сфотографированная в полный рост, девушка стоит почти раздетая — на ней корсет, отделанный чёрными кружевами, ажурные сетчатые чулки, узкая чёрная бархотка на шее. Плечи её слегка приподняты, руки согнуты в локтях и поднесены ко лбу. Тяжесть всего тела перенесена на правую ногу, грациозно изогнутая левая нога чуть её закрывает. «Это Лаура», — помолчав, сообщает леди Ава.
После чего говорит о своих неприятностях, а вспомнив об опасности доноса в полицию, во второй раз сообщает о смерти Эдуарда Маннера. Обычно в часы приёма посетителей он оставлял дверь своей квартиры открытой, точнее не запирал её на замок, так что достаточно было толкнуть створку, чтобы войти; он мог не заметить вошедшего, поскольку чаще всего работал в кабинете, расположенном в конце коридора. Судя по всему, убийца хорошо знал его привычки: ему известно было, где находится тайник и как его открыть… Я перебиваю леди Аву и спрашиваю, кто такой на самом деле этот Маннер, о котором она столько раз упоминала. Оказывается, он — предполагаемый отец двух сестёр-близнецов, мать которых, китаянка, была проституткой и которых леди Ава взяла к себе на службу, но любит, как приёмных дочерей. Желая рассказать что-нибудь забавное и показать, что её истории меня заинтересовали, пересказываю ей слухи, согласно которым служанок и хозяйку связывают несколько иные отношения. Леди Ава протестует с такой энергией, которой, по моему мнению, эта сплетня не заслуживает. «Люди уже не знают, что и выдумать», — с горечью заключает она. Потом внезапно меняет тему и добавляет: «Теперь у нас другой номер телефона. Один, двести тридцать четыре, пятьсот шестьдесят семь».
— Прекрасно, — отвечаю я. — Этот, по крайней мере, легко запомнить.
Сейчас я уже решительно настроен уйти. Встаю, чтобы попрощаться, но допускаю ошибку: подхожу слишком близко к стеклянному шкафчику и бросаю рассеянный взгляд на полку, где стоят вырезанные из слоновой кости статуэтки. Леди Ава, которая, очевидно, боится остаться в одиночестве и только ищет повода для разговора, говорит, что они сделаны в Гонконге, и спрашивает, бывал ли я там. Отвечаю, что да, конечно, все знают Гонконг, его гавани и сотни маленьких островков, возвышенности, напоминающие головы сахара, новый аэродром, построенный на вдающейся в море дамбе, двухэтажные лондонские автобусы, будки регулировщиков в виде пагод на перекрёстках, где высоко над землёй сидят полицейские, курсирующий между Колуном и Викторией паром, красные коляски рикш на высоких колёсах с широкими зелёными кабинами, полностью скрывающими пассажира, но совершенно бесполезными в случае внезапных проливных тропических дождей, когда босоногий рикша не замедляет своего бега, а толпы людей в халатах из чёрной блестящей материи складывают большие зонты, только что защищавшие их от солнца, и ищут спасения в крытых галереях с толстыми квадратными столбами, сверху донизу облепленными вертикально висящими вывесками, на которых начертаны огромные иероглифы: чёрные на жёлтом фоне, чёрные на красном, красные на белом, белые на зелёном, белые на чёрном. Подметальщик отступает всё глубже в аркаду, ближе к столбу, так как вода, стекающая с верхних этажей (где в лоджиях сушится бельё), начинает протекать сквозь его соломенную шляпу в виде широкого конуса; иллюстрированный журнал, который он держит в руке, насквозь промок. Подметальщик уже насмотрелся на фотографии, ничего нового; он готов расстаться с цветными обрывками и небрежным жестом швыряет их в канаву.
Сточная канава не способна вместить всю воду, непрерывно льющуюся с неба; по проезжей части, от края и до края превращённой в водосток, плывут накопившиеся за день отходы, а из-под коляски, которую, наперекор всему не сбавляя скорости, толкает рикша, летят помойные брызги. Прохожие спрятались в аркаду галереи, так тесно забитой лотками торговцев фруктами и рыбой, что пройти здесь невозможно. Только благодаря огромному чёрному псу, грозное рычание которого пугает сбившихся в кучи людей, Ким удаётся проложить себе путь, дойти до узких ступеней и, повернув налево, начать подниматься по лестнице без… Нет-нет! В который уже раз со всей остротой возникает раздражающе неразрешимая проблема пса. По какому-то поводу уже говорилось, что служанка оставила его в холле между входной дверью и вестибюлем с лифтом, но это, конечно, была ошибка, или речь шла о другом разе, о другой минуте, другом дне, другом месте, другом доме (а возможно, и о другой собаке, другой служанке), ибо в этом доме нет ни лифта, ни холла, ни входной двери, а есть только прямая узкая лестница, без света и без перил, которая начинается прямо у входа и круто устремляется вверх, а между этажей нет лестничных площадок, где можно было бы передохнуть.
Ким в нерешительности оглядывается, не зная, что делать с псом. В следующий раз, если следующий раз наступит, она, конечно, оставит его дома.
А сейчас собаку необходимо где-то привязать. Ким не видит в стене ни кольца, ни ржавого гвоздя, за который она могла бы зацепить петлю поводка; учитывая не слишком ласковый нрав зверя и его отношение к чужим — неважно, китайцы они или белые — вряд ли можно доверить собаку этим бездельникам, пережидающим сейчас дождь, а раньше, вероятно, ожидавшим, когда он пойдёт. Люди сидят в стенных нишах или стоят, опершись о беспорядочные груды ящиков или о квадратные столбы, и, прищурив глаза, поглядывают на девушку-евроазиатку, которая остановилась прямо перед ними, удерживая на поводке роскошного пса, и овладела их мечтами.
Но пёс, не зная тех мыслей, что мучили его хозяйку, воспользовался минутным замешательством, причиной которого он оказался, и так сильно дёрнул поводок, что маленькая ручка не удержала свободный конец, и тот выскользнул из пальчиков с покрытыми ярким лаком ногтями. Зверь понёсся по лестнице вверх, в несколько прыжков достиг второго этажа и исчез в кромешной тьме; только удары лап по ступеням и царапанье когтей о дерево, когда пёс поскальзывался, да глухое щёлканье плетёного поводка о стены и пол, напоминающее звук хлыста, выдавали присутствие собаки. Впрочем, никакой причины не впускать пса в дом нет. Старая госпожа не разрешает водить своих изумительных собак только в те здания, где стоят современные кондиционеры, а этот дом, построенный в прошлом веке, лишённый малейшего комфорта и продуваемый всеми ветрами, к их числу не относится. Ким ничего не остаётся, как следовать зг псом: она поднимается по узким и высоким деревянным ступеням, не так быстро, конечно, и, несмотря на кажущуюся лёгкость, с некоторым трудом. Облегающее длинное платье стесняет её движения, не помогает и разрез сбоку, а отсутствие света особенно чувствуется, когда входишь в темноту с залитой солнцем улицы.
На втором этаже прямая крутая лестница, похожая на чердачную, завершается крохотной прямоугольной площадкой, на которую выходят три двери: справа, посреди и слева. Ни одной таблички с фамилиями жильцов или, что тоже бывает, — с названиями небольших фирм, разместивших свои конторы за гладкими деревянными дверями, окрашенными в коричневую, местами облупившуюся краску. После секундного замешательства служанка стучит в правую дверь, ту, что ближе к ней. Ответа нет. Глаза, медленно привыкающие к темноте, подтверждают, что на двери нет ни звонка, ни шнурка, ни колотушки. Она стучит снова, на этот раз сильнее. Отчаявшись получить ответ, пытается повернуть деревянную ручку, грязную и стёршуюся от старости. Но ручка не вращается на оси; вероятно, дверь наглухо забита.
