Потом подошли спросить, его ли это дом.
— Мой.
— Придётся вам потерпеть. Делаем отвод, пустим промеж участков и не заденем вас. Но будет шумно.
— Я в состоянии вас прогнать?
— Вряд ли, — они засмеялись. — Приказ министра.
— Ройте, — бросил он и открыл ворота. Возвращаясь к «Форду», он увидел вдали медленно движущееся такси.
Завёл «Форд» в гараж, отнёс дочь и уложил в кровать.
Лена тоже спала. Царил сумрак, он не включал света и следил в окно, как такси — может, то самое, что он видел, — подъехало, развернулось, скрылось…
Слежка?
Потом он влез в ванну с банкой пива… Стройка тоже стала проблемой из-за того, что тесть, экономии ради, строил близ комплекса водоснабжения, канализации и электрокабелей. Девяткин хотел дом с краю, но это удорожало смету. Теперь их дом, как и соседские, терзает стройка, которая пришла с юга, с низменностей, и уйдёт на север именно через них.
Пиво глушило. Проблемы останутся, но сейчас, с пивом, не было ни проблем, ни времени…
Впрочем, он ничего не мог сделать. Всё дело в Лене.
Что у него? Он сам, его мужской гардероб, работа в банке — из тех работ, какие, если не везёт, меняют.
Что у жены? Дом, дочь, наследство, собственность и мужчины, готовые с удовольствием отобрать её у него, живого или мёртвого. Стоит ей захотеть развода — он окажется гостем… Он вдруг представил, как она обнимает Глусского и впускает в себя… представил шквал её чувств, отданных другому… Бросило в жар.
Лена — та степень Женственности, которая ему по силам, которую он смог освоить. Каждому — оптимальное. Потому, он знал, было бы напрасным давать ему, скажем, журнальную модель в косой юбке. Даже на картинке она вызывает ступор и превосходит его масштабом. Оскорблением было бы отдать идеал в пользование тому, кто немощен этот идеал объять. Сколько мужчин спешат мимо небесных фей к земным. Вот Лена — его. Лене он соответствует. Но он её потерял…
Терял и дочь. В любом человеке есть родовая тяга. Пусть Катя пока с ним, но, выяснив, что отец её — не Девяткин, она пожелает отца по крови, Глусского… Зов крови мощен. Он сам хотел бы найти родителей, томился по ним странной тоской… Плюс Глусский богат. Многое дочери и сейчас вынь да положь. Придёт день, когда он не сможет дать, а Глусский, миллиардер, сможет, — и дочь, естественно, предпочтёт дающего. Это реальность… Пусть он считает, что любит дочь больше, — но как доказать? А коль заявил, что любишь, — будь готов снять с неба луну, иначе не поверят! Он это сможет с жалким своим окладом? Нет… А чувства внутри ничего не значат. Данте с Петраркой изливали страсть стихами, что не помешало воспетым жить с другими… О, как важна материя! Как слабо чувство! Он вот кипит, а чем подтвердит любовь? Глусскому же кипеть не надо: скажет, что любит, да и подарит остров… И Лена вправе уйти к нему, потому что, если даже есть царствие небесное, земная-то жизнь одна, и прожить её хочется с блеском.
Любовь?
Страсть?
С чего считать себя совершенством? Что в нём такого, чем он интересен женщине? Собственно, их свёл случай. Будь Лена в иной компании, мужем стал бы кто-то другой. Он и сам грезит девушкой в косой юбке, не отдавая себе отчёта в причинах такой тяги. Он в жизни видел столько женщин, ему интересных! Собственно ЖЕНЩИНА с большой буквы разбита на малых, так сказать, женщин: в одной есть то, чего нет в другой. Собственно, и МУЖЧИНА разбит на миллиарды мужчин. Естественна как раз страсть ко многим. Естественно, чтобы менять партнёров. Не будь злого инстинкта, отягчающего любовный обмен надрывом, драмами и слезами, менялись бы, наверное, все — что, кстати, и позволяют себе богатые… Главное, что внутри него самого нет оправдания его чувствам. Дева в Жуковке рассказала о псе, спавшем на трупе друга. Такая любовь есть? Есть. Дева в Жуковке, что торчит под дождём, чтоб узнать о подруге, — пример. Любит ли так Девяткин? Нет. Он любит нормально. Как принято. Без исступления… Сама постановка вопроса, любит ли он, — свидетельство, что не любит. Визиты живого пса к мёртвому говорят: любовь не знает преград, не знает даже такого могущественного врага, как смерть. Тем более не должна любовь знать сомнений… То есть, побыла Лена с ним — но вправе побыть и с Глусским. Ибо — живая. Живое же — переменчиво. Переменчивость — предикат живого. Не переменчиво мёртвое, — да и то иллюзия; проживи мы в одном месте век, видели б, как меняются скалы.
Всё сводится к тому, куда теперь деться.
Купят квартиру, чтобы он съехал? Он согласится. Он будет жить там, куда его переселит новый любовник. Съедет… А Глусский с Леной — в постель, она ощутит наслаждение, может, большее… Девяткин швырнул банку с пивом в стену. Лучше представить, что мира нет. Нет ничего, кроме ванны под ярким светом…
Однако всё есть, ударила мысль.
Есть Глусский с членом и миллиардом, есть Катя, которая уже не его дочь, есть сбой карьеры и мент, видящий его «насквозь», а также туман и клоун…
Он вздрогнул. Он смотрел в стену, на кафель с тёмным пивным пятном, и знал, что миг назад справа, в окне, висел образ. Вновь посмотреть туда значило увидеть — либо же не увидеть. Значит, что-то с психикой не в порядке. Клоуна не могло здесь быть, даже если нитка, которой он вцепился в розы, каучуковая. Ванная к северу, а залётный гость болтался за западной стеной ближе к югу. Наверное, вот что, думал Девяткин: там отразилось движение его рук или банка пива… или, бывает, сова мелькнёт, а кажется — призрак… И он повернулся опять к окну..
Звон пронзил его, он не сразу понял, что звонят в дверь. В халате быстро спустился в холл и, раскрыв дверь, мимо присланного тестем качка вышел, чтобы в темноте, подсвеченной из окон, двинуться к западу. Наверху, в ванной комнате, горел свет, клоуна не было. Клоун плавал над розами.
— Пётр Игнатьич?
— Что вам?
— Мне приказали, чтоб я остался.
Девяткин пошёл к дверям говоря:
— Не суйтесь! — Услышав, что присланный двинулся следом, он обернулся. — Ну?
— Я должен, Фёдор Иванович приказал…
— Нет. Позвоню в милицию… или вышвырну вас. Вы мне не нужны.
— Но, Пётр Игнатьич…
— Вы ради денег? — начал Девяткин. — Ордена за то, что лезете ко мне в дом, не получите. А за лишний рубль стоит ли унижаться, если вас не хотят? Или мне с вами пойти к вам домой и толкаться там? Прочь! Шагнёте — и я вас стукну. Вы на чужом участке, вас арестуют и разбираться не будут, кто дал приказ торчать в чужом доме… — Он сунул руку в карман халата. — Честно, вы для чего здесь? Что им ударило вас гонять в ночь? Сколько? Вроде двенадцать?
Телохранитель глянул своё запястье. — Да, первый час… Шеф беспокоится, — продолжал он. — Вы так ушли заметно, клумбу испортили… Дело пусть не моё… Но шеф боится. За дочь, за внучку… Вроде, вы невменяемы. Так обстоит. Я должен, шеф сказал, ночевать здесь.
— Вы не войдёте.
— Можно видеть вашу жену и дочь?
— Нельзя.
Телохранитель переступил с ноги на ногу. — Чувствую, что фигня… Если б ко мне домой так, я бы не понял… Если не пустите, я буду спать в машине. Вы ему скажете, что я видел вашу Елену Фёдоровну?
— Вам, — потупясь, чтоб не дышать в гостя пивом, спросил Девяткин, — может, в постель к ней? Вам отдавали такой приказ?
— Извините. Я был майором-десантником…
— Теперь вы кто? Вертухай? Это, впрочем, ваши проблемы. Но мой дом — мой, пока я здесь.
— Вы… — качок кашлянул, — пьяны, Пётр Игнатьич?
— Пьян! — крикнул Девяткин, трогаясь вновь к дверям.
Присланный скрылся в тумане.
Девяткин поднялся на второй этаж за сигарой, спустился, зажёг свет в кладовке, чтоб в кухне был полумрак, и сел в кресло. Всё упиралось в Лену, в первое её слово и в первый утренний жест. Может, она раскается и семью сохранит. Это её вина, с Глусским и с Катей. Она утаила, чья Катя дочь. Вероятно, она изменила ему вчера с Глусским. Мерзко… Но после слов девы в Жуковке он знал, что и сам не без греха. Он изменял Лене с девушкой в косой юбке с журнальной картинки. Он с удовольствием воображал плоть под косой юбкой и вожделел к ней. В христианстве, как он слышал, грешить мыслью ещё хуже. Худшее прелюбодейство — в мыслях. Оба виновны — Лена и он.
Выпив пива, он увидел за окном далекий дорожный фонарь, затканный облачностью. А потом смотрел на сигару рядом на столике… Если бы Лена пришла сейчас, он обрадовался бы: значит, она понимает, как ему больно. Найти свой угол — и вдруг утратить всё… Бедность и безотцовщина, говорят, наследственны. Род его, видно, так долго маялся, быв ничем, что органический и психический строй Девяткиных притягивает беды… Или Девяткины — род иных миров? Как это? Так, как показывает история: когда вкусы Древнего Рима, Франции времён Короля-Солнца, а теперь США становились нормой для других. В некой начальной точке способ мышления и пристрастия одного рода из тысяч других не то, чтобы более отвечали истине, но как-то подчиняли способы мышления и пристрастия остальных. Главный род задавал образец, отвечавший общим свойствам или потребностям. В главном роду, скажем, жадность и злость были сутью, а у других — привходящим, тем, без чего жить могли, но к чему принуждались. Главный род развивал свою суть — прочие же своё давили, следуя штампу. Девяткин не вынес бы, например, жизни тестя. В итоге много родов прозябают в чужой среде, поскольку для них открытие собственной сути означает строительство абсолютно иных культур. Без жены не останется того, что удержало бы Девяткина в мире Глусских, Гордеевых и Левитских…
