Лезвие, качаясь, приближалось к нитке, когда он услышал шаги. Догадываясь, кто это, раздражаясь, что застигнут в такой позе, не успев покончить с клоуном, он упал, когда Лена прыгнула на него, как обычно. Она улыбалась, а он уже знал по лицу её и по жуткому эху в пальцах, что случилось…
Лежали — он на спине, она на ноже, ушедшем по рукоятку между грудей, и улыбка её сменялась тоской. Кровь текла, точно нож открыл кран.
— Хотела… — пыталась она двигать бледными, но живыми губами. — Люблю… Неправда, что я писала… Он мне не нужен, Глусский… — Взор её плыл, язык не слушался. Кровь текла по ночной рубашке.
Он стал трясти жену, с хрипом повторяя её имя. Потом потащил, но, вспомнив, что это опасно, кинулся в дом. Чувствуя, что не может бросить её одну, опять возвратился. Нож торчал. Зная, что лучше бы нож не трогать, Девяткин, рукой под шею, другой под колени, поднял жену. Бежать он не мог, шёл медленно. Положил её в кресло в гостиной. По позе её всё было ясно… Его зашкалило. Он чувствовал что-то, что не было ни отчаянием, ни страхом. Чувства вообще пропали, но обожгла мысль, что хаос вырвался в мир, и Лена — первая жертва.
Он набирал номер «скорой», ткнул уже пальцем в нуль, когда осознал, что «скорая» не нужна.
Лены не было.
Вернулся, взял её за остывающую руку.
— Лена, — шепнул он.
Действовал закон медицины, по которому нож в артерию значил смерть. Когда действовали ЗАКОНЫ — человеческое ничего не значило. Можно было рыдать перед стеной законов — они молчали. Они господствовали, выдавливая из людей счастье, радости и надежды, и оставляли формы, которые отвечали формулам. Мёртвые — идеально им отвечали. Законы внедряли в мир ультиматумы, определяющие путь людей. Лена — мёртвая по одним законам. А по другим — он убийца. Чувства, которые он испытывал к Лене, теперь не нужны ни ему, ни ей. Чувственный сумбур, пылавший за миг до входа лезвия в тело, стыл сиротливо между мёртвой и живым. Сумбур уже можно не принимать в расчёт.
Принять в расчёт следовало иное: что делать?
Ради себя и Кати следовало сберечь остатки счастья, радости и надежд, которые должен был раздавить закон. Он знал: убийство классифицируют как неслучайное. Следователь с кобурой свяжет смерть Лены с гибелью шлюхи. Тут же появятся тесть и Глусский, плюс слуги тестя с байками о его характере. На ноже его отпечатки…
Кому объяснишь смятение, вынудившее в пять утра брести к розам и балансировать на бордюре, когда вдруг пришла жена, а он, падая, дёрнул ножом? Кто примет во внимание привычку Лены бросаться на шею? Видят оригиналов только в себе, прочих считают приводом механизма. Это они — тесть, следователь, присяжные — могли выйти в пять проткнуть клоуна; это их жена могла кинуться к ним в порыве; это они могли балансировать на бордюре с ножом. Позволить подобное другим для них сложно. С их точки зрения, он лжёт, и это подтвердится, когда он начнёт говорить о клоуне, который заглядывал в окна… Он знал: первый же милицейский допрос чреват арестом и помещением в КПЗ. Отволок тело наверх и, уложив в постель, прошёл к спальне Кати. Тихо. Спит… В лучшем случае, у него три часа, затем дочь — не дочь? — встанет, потом приедет тесть, явится горничная прибраться, как он и просил, перед субботним праздником… Труп в постели чреват последствиями, трупы должны лежать в морге…
Он сидел над Леной, глядя в её глаза, а потом вдруг закрыл их пальцем. Так намного лучше, так успокаивало. Мёртвый глаз требовал от него чего-то — закрытый же словно умер… Вся она умерла… Он перенёс труп в кладовку и опустился рядом на корточки, не зная, что делать. Главное — он вдруг понял, что виноват. Он вспомнил раздражение, охватившее его в самый последний миг: он повернулся резко, чтоб оттолкнуть Лену… Он, конечно, не хотел убить, но хотел сделать больно. Милиции, даже следователю с кобурой под мышкой, он бы наврал, что Лене зла не желал. Тестю же он не мог наврать, тесть подозревал. Представив себе объяснение с тестем, он понял: этого не вынесет… Не вынесет и Кати над трупом. Он должен бежать в лес и сидеть там, пока не придёт в себя… Время давило, скоро придут и, застав его в этом раздрызге, поволокут на расправу, не слушая ни про клоуна, ни про Лену, спавшую с Глусским, ни про Гордеева, что вчера его прессовал. Все ангелы — а расплачиваться ему.. Преступники — те, кому выпало быть последним звеном в общей цепи преступлений, не подпадающих под УК, но создающих критические объёмы, ставшие на каком-то этапе гибельными. Он оказался в ненужном месте в ненужный час. Выскочи Лена, пока он не влез ещё на бордюр, было б иначе. Не было бы ничего… Он вспомнил, что она примчалась любя! Она и призналась, что «любит»…
Он встал. Труп — клеймо на нём. Вдруг Катя поднимется и найдёт их здесь, мёртвую и живого? От ужаса он рванулся и, увлекаемый какой-то силой, вышел из дома чёрным ходом. Поддерживая труп коленом, нащупал на полке ключ, открыл дверь и почти вывалился наружу. Ленина ступня при этом стукнулась об пол.
Аллея вела в туман, он шёл в резиновых шлёпанцах по дорожке, пока не упёрся в железобетонную зелёную стену с пиками. Привалив к ней труп, он сбегал в дом за остальным. Куртку бросил на пики, с тяжелой ношей еле поднялся на табурет. Требовалось выбросить за участок вниз с высоты двух метров то, что недавно было женой, её живым телом. Надо бы верёвки, думал он, но Лена висела на его руках. Наконец с огромным трудом он перебросил труп и услышал звук падения. Потом подтянул лопату и перепрыгнул сам.
Он стоял над Леной, бёдра которой смяли крапиву; осколок стекла вонзился ей в щёку. «Не чувствует», — удивился он.
Он стоял в зарослях, выросших после стройки. Здесь скапливались семена и сырость, рос лес, но пока лес был мал, травы хватало. Дальше поле, сейчас оно в тумане. Поле начиналось от дороги, вползало вверх и ныряло к Жуковке. Порскнула птичка…
Девяткин очнулся и начал рыть. Его торопил страх, неосознанный, вялый, если не анализировать. Но он знал: анализ лишит его сил вообще. Рыл он плохо. Чтобы скрыть улики, дёрн следовало класть в сторону. Он же валил всё в кучу. Рвал корни, тонул в липкой грязи и жалел, что в шлёпанцах: ноги выскальзывали. И халат мешал. Он халат сбросил и испугался: вдруг звук лопаты слышен, а сам он кому-то виден? Оглянулся. Туман был густым, видимость метров десять, соседский дом — в пять раз дальше, но там ворчит пёс… Он стал опять копать. Корни не рубил с плеча, но осторожно продавливал и не швырял теперь землю, а выгружал её. Грязь липла, он нагибался, чтоб очистить штык. Лена лежала, странная…
До Девяткина вдруг дошло. Он, сжав виски, закачался и застонал над ямой. Потом поплёлся к Лене, вытащил из щеки мутное стекло и, обняв её, всхлипывал, пока не услышал пёсий лай.
Вытерев слёзы, он крадучись возвратился к яме и докопал её. Он не рыл особо ни в длину, ни вглубь. Только спрятать тело, чтоб миновали визиты и чтоб прийти в себя, а потом он думал всё устроить… Только бы прийти в себя! Хотел поднять Лену, руки скользили. Он её испачкал. Думал, как быть, но, вспомнив, что потерял счёт времени и вдруг Катя его ищет или явилась горничная, схватил жену и поволок. В яме он согнул ей колени, чтобы она поместилась, — и вдруг услышал, что Катя зовёт его. Немедленно в зов вплёлся лай. Он сжался. Катя могла с табурета увидеть и поднять панику… Впрочем, рост не позволит ей заглянуть за стену. Он не убрал ни табурет, ни куртку, которую забыл на пиках! Впрочем, Катя не увидит за туманом. Кричала она от дома, туман лишь приблизил звук…
В спешке он зачерпывал грязь и ляпал на труп. Заметив комки на лице жены, кинул на него свой халат и навалил грязь лопатой. Когда жена скрылась, возникла горка. Любой бы спросил: что здесь спрятали? Он, проваливаясь, утоптал горку, чтоб осталось лишь пятно средь травы. Долго ещё собирал бурьян и прикрывал землю. В итоге полянка хоть и обнаруживалась, но не задерживала внимания. Да в туман вообще ничего не видно… а там он всё подправит…
Как подправить смерть — он не хотел знать.
Чудилось, всё сон, он проснётся — а рядом Лена…
Рокот шарахнул по нервам. Стройка вдруг началась. Оказывается, жизнь идёт, проснулись не только рабочие — следователь, тесть… Все…
Час у него, только час.
Потом придут люди… Катя не так опасна, Катя часто вставала — и засыпала вновь. Он вернулся к стене. Из-за гула и рокота ничего не слышно. Но, значит, и его не слышали. Ни собака, ни Катя — никто. Он чувствовал, что обжёгся крапивой — той самой, что обожгла и Лену. Вытянув руки к пикам стены, подтянулся, глянул.
Туи вдоль аллеи утопали в тумане, как и лужайки, а дома совсем не видно. Он перебросил лопату прыгнул за стену, сам надел куртку, поднял лопату с табуретом и тихо пошёл по аллее. Чёрный ход был открыт, он выругал себя за оплошность. В доме, уронив табурет, он двинулся на второй этаж, потому что хотел вымыть лопату в ванной. Каждый шаг по ступеням сотрясал галерею и отдавался скрипом. Поднявшись, через открытую дверь спальни он заметил в окне клоуна, а в кровати — пятно. Поняв, что это улика, которую увидят и, может, уже увидела дочь (не дочь?), он прислонил лопату к перилам, вошёл в спальню и сел ближе к пятну, думая, что в засохшей теперь уже крови была прежде жизнь — жизнь близкой, родной женщины… Он приложил к пятну пальцы и, вскинувшись вдруг, скомкал простыню, сунул её в свой шкаф, в стопку нижнего белья. Потом на столике у трюмо различил лист бумаги. Почерк Лены. Он вспомнил, что лист лежал тут и раньше, когда он принёс труп. Вернее, вспомнил смутное впечатление от чего-то белого и с прямыми углами там, где белели обычно круглые баночки с кремами. Он взял лист, строки подрагивали перед глазами.
