— Нет, Джулиет. Мы все встречаемся в загородном клубе и играем в гольф. А потом проводим большое собрание и обсуждаем, как бы убрать евреев и негров из окрестностей.
Я рассмеялась.
— У вас, правда, не принято просто так заскочить, чтобы навестить семью?
— На самом деле нет, хотя моя мама всегда готовит запеканки подходящим вдовцам. Это считается?
— Нет, не думаю… Хотя постой-ка, может, это и сработает.
— Что сработает?
— Я могла бы приготовить запеканку для мужа Абигайль Хетэвей!
— Дурацкая идея.
— Почему? Я думаю, отличная.
— Ты, кажется, говорила, что у нее есть дочь?
— Да. Ну и что?
— Вряд ли будет честно делать ее круглой сиротой. Я себе не представляю более верного способа убить отчима бедной девочки, чем накормить его запеканкой твоего изготовления.
— Очень смешно. Обхохочешься.
— Джулиет, если серьезно, ты ведь даже их не знаешь. Ты не можешь просто взять и заявиться к ним с едой.
— А почему нет? Я просто их поддерживаю в трудную минуту. Выручаю. И к тому же, я так хорошо ее знала.
— Это неправда. Она, наверное, даже не узнала бы тебя.
— Узнала бы. Она могла бы вспомнить, что ты спас ее от ЛеКрона. И вообще, они же не знают, насколько хорошо мы с ней были знакомы.
— Джулиет, поосторожней с этой семьей. Это не игра. Они ее оплакивают!
— Я буду осторожна. Я просто хочу понять, что и как у них там происходит. На более личном уровне. Я даже не собираюсь задавать никаких вопросов.
— Я просто высказал свое мнение.
— Я приняла его к сведению. И я буду благоразумна. Обещаю. — Я сжала его руку. — Договорились?
— Договорились.
— Питер…
— Да?
— Ты не хочешь приготовить малюсенькую запеканку?
— О Боже, нет. Разумеется, нет.
— Пожалуйста, пожалуйста, а? — Я поцеловала его в щеку.
— Я тебе не верю.
Я потянулась к ящику с продуктами и бросила в нашу тележку несколько пакетов шпината.
— Это еще зачем? — спросил Питер.
— Для лазаньи. Только положи поменьше лука. Люди обычно не так сильно любят лук, как ты.
Работа в детском саду явно хорошо оплачивалась, подумала я, останавливаясь перед домом Абигайль Хетэвей. Это огромное здание в стиле Тюдоров располагалось в каньоне Санта-Моника, одном из самых престижных районов Вест-Сайда. От окованной медью входной двери до тротуара тянулся аккуратно подстриженный газон. По нему, между ухоженными клумбами зимних цветов, вилась кирпичная дорожка. Перед домом стояли две машины — ярко-синий джип и двухместная «БМВ», вроде тех, что покупают некоторые мужчины средних лет. Как только они видят на голубом экране Джеймса Бонда, рассекающего на такой машине, тут же чувствуют необходимость обзавестись чем-то подобным.
«Вот так-так! — подумала я. — Интересно, какая из них принадлежит Дэниелу Муни».
Я выбралась из своей груды металлолома, типичной для пригородных матрон, стараясь не помять голубой комбинезон для беременных, который нашла скомканным в глубине шкафа и даже сумела выгладить, готовясь к вторжению на территорию Муни. Я выглядела ужасно милой и совершенно безобидной.
Я протянула руку к заднему сиденью и схватила полиэтиленовый пакет, где лежала любезно приготовленная Питером лазанья со шпинатом и фетой. Подойдя к двери и натянув на лицо приторную улыбку, я быстро постучала и, пока не открыли, достала из пакета лазанью, лежавшую в поддоне из фольги, тут дверь открылась — резко, без предупреждения, и я подпрыгнула от испуга. Совсем чуть-чуть, но этого хватило, чтобы лазанья наклонилась, и из-под фольги прямо на мой комбинезон полилась струя томатного соуса.
— Ой, — сказала я.
В дверях стояла дочь Абигайль Хетэвей.
— О господи! — воскликнула она и вытянула руку, чтобы придержать поддон. — Вы все на себя пролили!
Я посмотрела на красные брызги, украсившие мою грудь и живот.
— Отлично. Просто восхитительно, — сказала я удрученно.
— Мне так жаль, — отозвалась девочка.
— Нет, нет, ты не виновата. Не извиняйся. Это все я. Я такая клуша. Это мне надо извиняться. — Я показала на залитый соусом поддон. — Это для тебя и твоего… твоего отца.
— Спасибо, — сказала она, совершенно не имея это в виду.
— Это лазанья.
— Отлично. — Она осторожно, с явным отвращением взяла поддон у меня из рук. — Вы не хотите зайти и отмыть это?
— Это было бы здорово. Меня зовут Джулиет Эпплбаум. Я знала твою маму.
Дочь Абигайль Хетэвей заплакала, стоя в дверях с лазаньей. Она плакала не как взрослая женщина, на которую походила, а как ребенок, которым была. Ее узкие плечи сотрясались от бурных рыданий, ей не хватало воздуха, по лицу катились слезы. У нее потекло из носа, и, поскольку руки были заняты лазаньей, она повернула голову, безуспешно пытаясь вытереть сопли о рукав. Когда Одри подняла плечо, чтобы утереть нос, поддон выскользнул у нее из рук и с громким всплеском плюхнулся на пол, забрызгав ее туфли томатным соусом.
— Нет, нет, нет! — прорыдала она, упав на колени и пытаясь остановить поток соуса, направляющийся к бело-розовой восточной ковровой дорожке.
Я огляделась в поисках какого-нибудь куска ткани, чтобы остановить жидкость, прежде чем она испортит явно дорогой ковер. Неудивительно, но там ничего не нашлось. Я посмотрела на свою рубашку и, беспомощно пожав плечами, сняла ее через голову. Присоединившись к сидящей на полу Одри, я вытерла рубашкой пролитый соус. От удивления девочка перестала плакать. Я закончила вытирать пролитое, бросила перепачканную рубашку на поддон с лазаньей и поднялась на ноги, держа в руках свое подношение, которое к тому времени приобрело крайне отталкивающий вид.
— Где мусорное ведро? — спросила я.
— На кухне. Это там, — она показала рукой.
Я сначала проверила, нет ли на моей обуви соуса, а затем прошла через прихожую в прекрасно обставленную кухню. По дороге я бросила взгляд в зеркало в золоченой раме и пришла в ужас, обнаружив себя в черно-белом пятнистом лифчике для кормления. Руби называла его «лифчик моей коловы». Мой живот вываливался из леггинсов, а пупок выступал под черной тканью. Содрогнувшись, я бросилась на кухню и сунула поддон с лазаньей, рубашку и все остальное в мусорный бак из нержавеющей стали под мойкой. Потом нашла на стойке рулон бумажных полотенец, оторвала большой кусок и намочила его теплой водой. Аккуратно отжав полотенце, я вернулась к Одри, которая все еще стояла на коленях в прихожей. Она не шевелилась, но и не плакала больше. Я нежно, одну за другой, вытерла ее руки, а потом почистила ей ботинки и вытерла остатки соуса с пола. Затем вернулась на кухню, выкинула грязные полотенца и снова вышла в холл. Одри так и не шевельнулась.
Я со стоном опустилась рядом и протянула к ней руки. Одри осторожно придвинулась ко мне и неуклюже устроилась в моих объятиях, пристроив голову у меня на груди. Она снова начала плакать, но не так яростно, как вначале. Теперь слезы текли быстро и тихо, и мой лифчик промок. Я нежно баюкала ее, гладя по голове.
Так мы просидели несколько минут. Наконец Одри выпрямилась.
— Простите, — сказала она. Похоже, ей часто приходится это повторять.
— Не извиняйся, милая. Тебе не за что извиняться.
— Я скучаю по маме.
— Я знаю, дорогая. Знаю.
— Вы ее подруга? Я вас раньше не видела.
— Ну не совсем. Не подруга. Мы с твоей мамой встретились прямо перед тем, как… Перед тем, как она умерла. Моя дочь пыталась поступить в ее детский сад.
Она посмотрела на меня, очевидно, не понимая, что я тут делаю.
А что я там делала? О чем я вообще думала?
— На самом деле, я совсем не знала твою маму. Она даже не приняла мою малышку в «Любящие сердца». Я узнала о случившемся и просто подумала, что вам с отцом вряд ли сейчас хочется готовить, — сбивчиво пробормотала я и посмотрела на разорение, причиненное моему костюму и ее дому.
Я ничего не могла с собой поделать и рассмеялась. Одри выглядела удивленной.
— Ты только посмотри на меня! — выдавила я, задыхаясь от хохота.
Она взглянула на меня так, словно увидела впервые, и вдруг засмеялась тоже.
Мы поднялись с пола, вытирая слезы.
— Можешь себе представить, как я еду в таком виде по бульвару Санта-Моника? — спросила я.
— Вас, наверное, арестуют!
— За растление! Коров!
Мы снова расхохотались.
Когда мы, наконец, успокоились, Одри протянула мне руку:
— Меня зовут Одри.
— Я знаю. А меня Джулиет.
С минуту мы молча смотрели друг на друга, а потом я кое-что вспомнила.
— Господи, твой отец! Нельзя, чтобы он меня застал в таком виде.
— Не отец, а отчим. И не беспокойтесь, его тут нет.
— Ты здесь одна? — я была поражена. Как можно оставить ребенка одного всего через несколько дней после смерти матери?
