— Кто ж помог отыскать? — спросил Саблин, с интересом слушая рассказ о безжалостно растраченной жизни.
— Колосков.
Вот и все, подумал Корецкий. Отыскался след Тарасов. Что найдено в Одессе, подтверждено в Армении, а итог подведен в Москве. Линия Лобуда — Чернушин — Паршин скреплена по всем разрывам. Только нужно еще прояснить убийство конюха.
Первым сделал это Саблин.
— А как Колосков узнал о Чернушине?
— Так он узнал об этом еще в одесской тюряге, когда Лобуду вместе с ним замели, как бывшего полицая. Сам Колосков потом мне об этом рассказывал. Встретил, мол, его на тюремной прогулке, а он мне шепотом: сбегу я отсюда, Ефим. А на воле, говорит, может, и встретимся. Нашел, спрашиваю я Ефима. Не искал, говорит, а встретился тут же, в конюшне: разметить программу пришел, как артист вырядился, и папиросы «Герцеговина флор» курит. В то время такие папиросы все ответственные курили.
— Тогда же он и адрес сказал? — спросил Саблин.
— Не-ет, — протянул Шитиков. — Не тот человек Чернушин, чтобы душу открывать. Произошло это много лет спустя, совсем недавно, когда я снова в Москву приехал. Денег — ни копья. Куда идти подкормиться? В беговой ресторан к Ефиму. Смотрю, он грустный, как ива плакучая. Отчего, почему? Хочу, говорит, повиниться перед Советской властью. Обманул я ее на суде, не признался, что связан был с гестапо. Скрыл и мучаюсь от тоски, даже горло схватывает. Так и Чернушину, говорит, сказал, когда тот опять на бега приехал программку разметить. Позавчера это было. Ну и дал он мне свой адресок, чтоб по душам свободно поговорить. Только я решил твердо: пойти пойду, а от него в милицию. А какой адресок, спрашиваю Ефима. Он мне назвал и улицу, и дом, а номер квартиры я позабыл. Позвонил в крайнюю. Открыла мне тетка злющая и говорит, что ни в одной квартире по этажу никакого Чернушина нет. А где Чернушин, мне и сто лет неизвестно.
Протокол допроса перепечатали в двух экземплярах, дали подписать оба Шитикову, а майору Лиховцу Корецкий сказал:
— Этот мужичок с ноготок нужен нам как главный свидетель, потому и задержите его отправку в Ростов. Мое начальство сегодня же все согласует с вашим…
* * *
Гриднев с каменным лицом три раза прочитал протокол допроса Шитикова, только руки его чуть-чуть дрожали. Корецкий и Саблин молча ждали.
— Спасибо, ребята, за самую важную, пожалуй, находку. Образцовая работа. Обоим — Знак качества. Теперь о деле. Первая часть его уже решена полностью. Паршин — предатель, Паршин — бандит в прошлом и убийца в настоящем уже — ясней ясного. Есть и доказательства, документальные и свидетельские. Можно взять его сразу, и высшая мера ему обеспечена. Но придется подождать: он еще не сыграл последней роли — связного у разведчика ЦРУ. Роль не главная, но существенная для нас. Она раскрывает игру Хэммета и его хозяев.
— А Колосков, умирая, даже не знал, что его убивает не Чернушин, а Паршин, — сказал Саблин.
— Колосков не знал, что он умирает, — поправил Гриднев. — Он просто умер без страха и боли. Паршин ударил ножом, как учили в гестаповских тренингах. А вы, друзья, сейчас твердо запомните: дело еще только подходит к завершению. Не оступитесь. Осталось, думаю, всего несколько суток, но каждые сутки — это тысяча четыреста сорок минут. И ни одной минуты не должно быть потеряно.
— Алло, Максим! Это Динни. Третий раз напоминаю вам о Загорске. Этим вы поможете Америке узнать что-то, что пока известно немногим.
«Господи, как он мне надоел со своей квакерской дурью! — подумал Каринцев. — Хочет сравнить патриаршество, уходящее корнями в четвертый век, с протестантской сектой, когда-то эмигрировавшей из Англии. Не мне хвастаться православием или осуждать его, когда я верю только в науку. Но нельзя же отказываться в третий раз от однажды данного обещания…»
И Максим ответил:
— Ладно, Дин. Раз обещал — едем. Заезжайте за мной завтра на своей машине часов эдак в одиннадцать. Я не боюсь дипломатических номеров, — тут он не преминул вспомнить недавнюю «подколку» Хэммета.
Хэммет приехал ровно в одиннадцать, мягко притормозил у тротуара, где его уже ждал Максим, перегнувшись через сиденье, распахнул перед ним дверцу:
— Я вам сверхпризнателен за ваше согласие, Макс. («Для него я уже Макс», — мысленно отметил Максим.) Вам очень не нужно было обижать отказом Америку! — сопроводил он улыбку приветствием-упреком.
— «Очень не нужно» по-русски не говорят. «Не нужно» — это предикат — понятие, определяющее предмет суждения. В приставке «очень» оно не нуждается.
— Я готов учиться у вас русскому языку.
— Но я не готов быть учителем, Дин. Очень занят физикой. Кстати, вот тут слово «очень» вполне уместно.
— О, я понимаю вас, хорошо понимаю, Макс. И как успехи, если не секрет?
— Секрет, Дин.
Хэммет даже за рулем не снимал прежней улыбки: keep smiling — верное кредо американского «самоделателя» — «selfmademan».
— А что-нибудь не секретное, доступное читателям американской газеты, могли бы сказать? Ну, какой-нибудь ясный всем закономерный процесс…
Максим, вспомнив что-то, тоже подержал улыбку вместе с ответом.
— Ясный всем? Тогда зачем же это печатать? Пожалуйста, если настаиваете. Скажем, имеется определенная зависимость между интенсивностью вспышки и всеми параметрами электрической реакции. Устраивает?
Хэммет снял улыбку, поджал тонкие губы и, не глядя на сидящего рядом Максима, сказал в стекло:
— Не считайте американских читателей идиотами, Макс. Не хотите говорить о своей работе — закроем тему. Я не шпион.
И замолчал. Молчание это продолжалось почти полдороги до Загорска. Максим насвистывал, Хэммет гнал с повышенной скоростью, стрелка спидометра дрожала у деления 110. Наконец Максиму это надоело.
— Не глупите, Хэммет. Не вкладывайте ваше плохое настроение в скорость автомашины. Инспектор ГАИ не пощадит дипломата.
— Не обижайтесь и вы, Макс. Я ведь мог оказаться невеждой и послать ваш школьный постулат, скажем, в «Вашингтон пост».
— И американским газетчикам он мог показаться открытием.
— Наши газетчики, Макс, обычно кончают высшую школу.
— Не будем спорить, Дин, о разумности вашей газетной пропаганды. Сделаем то, что вы уже предложили. Закроем тему.
Закрыли. Обменивались репликами о людях, знакомых обоим, о виденных в последнее время фильмах, о привычках русских и американцев, о дорожной автоинспекции. Хэммет хвалил московскую и ругал нью-йоркскую, хотя от московской он имел гораздо больше неприятностей из-за своих нью-йоркских автопривычек. Поговорили и о лошадях, что сразу растопило ледок, накопившийся меж ними во время поездки. Хэммет оказался знатоком, помнившим всех мировых послевоенных дербистов, и не путал стипльчеза с выводкой, а скачки с рысью. У Максима тоже оказалось, что вспомнить. И вдруг он заговорил об убийстве Колоскова. Не знал, почему ему захотелось сказать об этом Хэммету, — просто сказалось и все. О том, что нелепо погиб старик. Непонятно, загадочно.
Хэммет почему-то удивленно спросил:
— Откуда вы знаете?
— Марина сказала, а ей — Зоя. Я и на ипподроме был. Жалеют старого конюха. Все спрашивают друг друга: почему?
— Кто убийца?
— Не знаю, конечно. И на ипподроме не знают. Говорят, что ищут. Угрозыск работает.
— А вы знаете, что это значит? — Хэммет спросил с еще большей настороженностью. Даже губы скривил. — Слежка, вот что это значит.
— За кем?
— Не притворяйтесь, что не понимаете. За всеми, с кем он встречался. За вами, например. За мной. Зоя говорит, что она на работу боится ходить. Туда и обратно. Всюду с эскортом.
— Глупости болтает ваша Зоя. Так ей и передайте. А уж за вами — это даже, извините меня, чушь. Вероятно, оговорились.
— Насчет угрозыска согласен: оговорился. Но КГБ меня из виду не упускает.
— Странно слышать это от дипломатического работника, — сказал Максим. — А то, что вы говорите, — это, простите, уже из области слухов о русской военной угрозе. Той же масти карта.
Хэммет внезапно замолчал и не открывал рта до тех пор, пока не остановил свою машину уже в Загорске у Лавры, на автомобильной стоянке.
Выйдя из машины, он с той же приклеенной улыбкой сказал Каринцеву:
— Пошли, благо храм открыт.
Из дверей Успенского собора доносились печальная музыка и негромкое пение хора. Шло богослужение. Максим не знал — какое, но, судя по черному гробу на черном постаменте, видимо, панихида. Хор исполнял грустное, типичное для православной духовной музыки панихидное песнопение. Хэммет протолкался вперед, ближе к гробу. Максим не пошел за ним: церковь — не автобус, а кроме того, ему отлично видно лицо мертвого, высветленное смертью, и тело его в гробу, укутанное в черное облачение. Хоронили, видимо, монаха или иеромонаха, потому что служил архиепископ или митрополит, судя по расцвеченной золотым шитьем ризе и большой панагии на груди.
