— Ограбили? — спросил он, хотя заранее знал ответ.
— Нет, — ответил Драммонд, едва заметно качая головой. — Золотые часы, очень дорогие, десять золотых соверенов и примерно десять шиллингов серебром и медью, серебряная фляжка для бренди, полная. Судя по виду, очень тонкой работы, полностью из серебра, а не посеребренная; его имя выгравировано и украшено завитками. Золотые запонки, трость с серебряным набалдашником — всё на месте. Ах, еще французские кожаные перчатки.
— А записка?
— Что?
— Записка, — повторил Питт, хотя не рассчитывал на это. Но спросить был обязан. — В том смысле, что вдруг убийца оставил записку с угрозой, с требованием. Что-нибудь, что помогло бы нам его выявить.
— Нет. Только собственные бумаги Этериджа: пара писем, визитные карточки и все такое прочее.
— Кто его нашел?
— Один парнишка, он там. — Драммонд дернул головой в сторону кучки людей. — Кажется, в тот момент он был под мухой, но сейчас наверняка протрезвел, бедняга. Зовут Гарри Роулинс.
— Спасибо, сэр.
Питт сошел с тротуара, пересек проезжую часть и направился к группе, стоявшей под фонарем на противоположной стороне. У него было сильное ощущение дежавю, он как бы заново проживал все события, последовавшие после первого убийства. Ночное небо было таким же темным и бездонным, холодный и чистый воздух пах рекой, черная вода казалась бархатной и поблескивала, отражая свет, заливавший набережную; те же фонари с тремя рожками, те же очертания здания парламента на фоне звездного неба. Только вот люди другие. Вместо белокожей Хетти Милнер в яркой юбке здесь стоят отработавший свою смену извозчик, шедший домой бармен из пивной, клерк со своей подругой, испуганной и смущенной, носильщик с расположенного неподалеку вокзала Ватерлоо, молодой человек с ниспадающими на лоб светлыми волосами, мертвенно-бледным, как мрамор, лицом и полными ужаса глазами. Одет он был дорого — очевидно, кутил где-то в городе. Все следы хмеля уже успели выветриться из него, как дым — из остывшей печной трубы, он уже успел протрезветь.
— Мистер Роулинс. — Томас сразу понял, кто из них Роулинс, пережитое было написано у бедняги на лице. — Я инспектор Питт. Будьте любезны, сэр, расскажите, как все произошло.
Роулинс сглотнул. К нему все никак не возвращался дар осмысленной речи — как-никак к фонарю был привязан не какой-то там бродяга, а представитель его же класса, и выглядел он ужасно: шелковый цилиндр набекрень, белое кашне затянуто под подбородком, голова свесилась, как у заснувшего стоя пьяницы.
Питт терпеливо ждал.
Роулинс кашлянул, прочищая горло.
— Я шел домой с вечеринки — я был там с друзьями, видите ли, — и…
— Где? — перебил его Питт.
— О… тут недалеко, клуб «Уайтхолл». — Он махнул в сторону Боудикки. — На Кэннон-стрит.
— Где вы живете, сэр?
— На Чарльз-стрит, к югу от реки, рядом с Вестминстер-Бридж-роуд. Я решил идти домой пешком. Ради собственного блага. Не хотел, чтобы папаша видел меня под… под мухой. Думал, что на свежем воздухе… в общем, вот так.
— Итак, вы шли через мост домой?
— Да, верно. — Он качнулся с пяток на мыски и обратно. — Боже! В жизни не видел такой жути! Бедняга стоял привалившись к столбу, голова его свесилась, как будто он был вдрызг пьян. Я не обращал на него внимания, пока не поравнялся с ним, и только тогда понял, кто это. Встречался с ним пару раз; знаете ли, друг папаши, если можно так выразиться. Я тогда подумал: «Вивиан Этеридж никогда бы так не набрался!» Я подошел к нему, решив, что ему плохо, и… — Он опять сглотнул. Его лицо покрылось испариной, несмотря на холод. — И увидел… увидел, что он мертв. Естественно, я вспомнил о несчастном Гамильтоне и пошел к тому концу моста, что выходит к парламенту, — наверное, я даже побежал, — и стал кричать. В общем, пришел констебль, и я ему рассказал… гм… То, что я видел.
— А был ли здесь еще кто-то? Может, кто-то уходил с моста, когда вы на него поднимались?
— Э-э… — Роулинс захлопал глазами. — Совсем не помню. Я очень сожалею. Я был слегка не в себе, пока не увидел Этериджа и не сообразил, что произошло.
— А если порыться в памяти, сэр? — продолжал настаивать Питт, глядя в это искреннее, серьезное и даже безмятежное лицо.
Молодой человек побледнел еще сильнее, если такое было возможно. Его сознание уже достаточно очистилось от хмеля и шока, чтобы понять скрытый смысл настойчивых вопросов инспектора.
— Кажется, на противоположном конце моста кто-то был. То есть на противоположной стороне, шел мне навстречу. Некто крупный, тучный. У меня в памяти отложилось длинное пальто темного цвета — я точно помню, как у меня мелькнула мысль, что идет мрак. Вот и все. Сожалею.
Питт мгновение колебался в надежде, что Роулинс вспомнит что-то еще, однако понял: придется ему смириться с тем фактом, что одурманенный алкоголем молодой человек больше ничего не подметил.
— А время, сэр? — спросил он.
— Что?
— Время? Ведь позади вас Биг-Бен, сэр.
— Ах, да. Ну, я точно слышал, как часы били одиннадцать; значит, было пять минут двенадцатого, не позже.
— Вы уверены, что больше ничего не видели? Например, проезжающий кэб?
Глаза Роулинса блеснули.
— О, точно-точно, я видел кэб. Он съехал с моста и повернул на набережную Виктории. Я вспомнил, когда вы заговорили об этом. Извините, констебль.
Питт не счел нужным поправить его. Он знал, что Роулинс не хотел его оскорбить, просто с перепуга позабыл о таких мелочах, как звание.
— Благодарю вас. Если вы вспомните что-то еще, меня всегда можно найти в участке на Боу-стрит. А теперь будет лучше, если вы пойдете домой, выпьете чашку горячего чая и ляжете спать.
— Да-да, я так и сделаю. Спокойной ночи… гм… спокойной ночи! — Он быстрым, но нетвердым шагом пошел по Вестминстерскому мосту, от одного островка света к другому, и скоро скрылся за зданиями.
Питт опять пересек проезжую часть и вернулся к Драммонду. Тот с надеждой посмотрел на него, но увидел, что надеяться не на что.
— Значит, ничего нового, — уныло произнес шеф. — Все идет к тому, что это политическое дело. Завтра утром мы поставим людей на работу с тайными обществами, хотя и так делаем все возможное. У нас нет ни единой улики, чтобы кого-нибудь связать с этим делом. Господи, Питт, я надеюсь, что это не маньяк.
— Я тоже, — сказал Томас. — Потому что тогда нам придется удвоить количество дежурных полицейских и рассчитывать на то, что удастся поймать его, когда он будет совершать новое убийство. — Он произнес это с отчаянием в голосе, однако знал: если это действительно маньяк, от них мало что зависит. — Впрочем, есть и другие версии.
— Кто-то перепутал жертвы? — задумчиво проговорил Драммонд. — Целились в Этериджа, а по ошибке убили Гамильтона? Между фонарями довольно темно, и если в момент нападения он был спиной к свету, а его лицо скрывалось в тени, их вполне могли перепутать — ведь они очень похожи, и волосы одинакового цвета. Напуганный или разъяренный человек… — Он не закончил, его мысль и так была понятна.
— Или второе преступление было скопировано с первого. — Питт сомневался в том, что сказал шеф. — Иногда такое происходит, особенно если преступление получает широкую огласку, как в случае с Гамильтоном. А может быть и так, что из двух преступлений значение имеет только одно и нам предлагают поверить в то, что это дело рук анархистов или маньяка, хотя в действительности одно хладнокровное убийство имело целью замаскировать другое.
— И кто же из них главная жертва — Гамильтон или Этеридж? — Драммонд едва держался на ногах от усталости; за последнюю неделю он почти не спал, и сейчас его охватывал ледяной ужас при мысли, что в расследовании нет никакого просвета, что впереди простирается сплошная тьма.
— Пойду-ка я сообщу вдове, — ежась, сказал Томас. Ночной холод, казалось, пробирался не только под одежду, но и под кожу, до самых костей.
— Номер три по Пэрис-роуд, рядом с Ламбет-Пэлэс-роуд.
— Пройдусь пешком.
— Есть же кэб, — сказал Драммонд.
— Нет, лучше пешком. — Томасу было нужно время, чтобы подумать, подготовиться. Он решительно пошел прочь, размахивая руками, чтобы согреться, и придумывая, какими словами сообщить семье о постигшем ее несчастье.
Инспектор почти пять минут стучал и ждал на крыльце, прежде чем лакей зажег свет в холле и открыл дверь.
— Инспектор Томас Питт, участок на Боу-стрит, — тихо представился Питт. — Сожалею, но у меня печальная весть для близких мистера Этериджа. Могу я войти?
— Да-да, сэр. — Лакей отступил в сторону и открыл дверь шире. Просторный холл был отделан дубовыми панелями. В слабом свете одинокой лампы виднелись очертания портретов и венецианский пейзаж в голубоватых тонах. Роскошная лестница, изгибаясь, поднималась к галерее, где желтоватый свет лампы тоже разгонял царившую вокруг темноту.
