виданную лишь у бесстыдных статуй и картин. Пьетро, как ты мог?!
– …мой подарок судьбы…
Лицо Нино – нос, губы, искавшие мои губы, немного прикрытые глаза – всё надвинулось на меня так внезапно. Я продолжала стоять истуканом. Он принялся долго – мучительно долго – меня целовать. А я смотрела – мимо него, мимо поцелуя смотрела – и видела только одно на целом свете. Пьетро! Я боялась, что он повернётся и увидит меня, блудливую. С другим увидит. Я боялась, тряслась почти что. Ему же так откровенно было плевать – как и всегда ему было на всё плевать! – если кто-то застукает его с Валентиной.
Но, может, это воображение норовило сыграть со мной злую шутку? Может, Пьетро всё-таки один? Валентины не видно и… Боже, ну и вздор! Что ему делать там, да в таком виде? Как бы он туда попал! Я схожу с ума. Нино всё стоял, прижавшись, всё высасывал из меня остатки жалкой моей души, тщедушной моей душонки… Пьетро пошевелил головой. Прошу, не смотри на меня!
Он и не собирался. Это к нему подошла Валентина, это на неё среагировал Пьетро (а не на меня!); её рука вынырнула из глубин комнатной тьмы, потянулась к портьере и одним ловким движением закрыла их с Пьетро от посторонних глаз. От моих посторонних глаз. Теперь я видела лишь портьеру, легонько колышущуюся. А Пьетро – оставался там, с Валентиной, в неизведанных мной мирах.
Первым делом я изобразила, что теряю сознание. Это был самый гуманный способ отклеить от себя Нино. Он забеспокоился, зажужжал, как шмель вокруг люцерны. «Должно быть, солнце напекло голову… Ах, бедняжка!» Нино патологически ничего не замечал. Как можно быть таким чувствительным, но глухим и слепым?
Я сказала, что пойду прилягу, он бросился искать фруктовый сок, я убедила, что не стоит и всё будет в порядке. Он довёл меня до моей комнаты, глядел с тревогой и мягкостью, пока я укладывалась, дождался, пока не перестала шевелиться, только затем он пропал из виду.
А я давай по новой решать своё головоломное уравнение. Да как же это могло случиться? Валентина – образованная сорокадевятилетняя дама, имеющая слова «амбидекстр» и «конгруэнтность» – это вообще что такое? – в своём лексиконе. Я точно или перегрелась, или… Ну сколько ему могло быть? Лет двадцать, двадцать пять, не больше. Почему он согласился? Почему не дождался меня? Неужели… Но откуда ему было знать про меня с Нино? Не следил же он. Конечно, нет, ему-то ни до кого здесь дела нет, ему же плевать на всех вокруг себя, эдакого разгуливающего фавна! Ну, на всех, кроме Валентины, оказалось. Но это же смешно!
Ведь здесь была я! Неужели я была такой… такой недостойной… недостойной такого… В сущности, кто он такой? Обычный сельский и всяко уж пустой без регулярного «внутреннего обогащения» грубиян, невежа. Мужлан. Ну да, кем он ещё мог быть, раз пришёл к увядающей даме, строящей из себя моралистку. Да грош цена им обоим!
А-а! Вот в чём дело-то! Денежки. Валентина купила себе Пьетро. Интересно, какой у него ценник? Поди, невысокий, наша золушка всё ж таки не любовница синьора Флавио, чтоб водились у неё тут с курами ещё и деньги.
Боже, как они мне оба противны! Боже, боже!
А вот, кстати, и он собственной персоной, колол мне шею. Я всё гадала, что меня так душит. Крестик! На то, чтобы его сорвать, я направила всё скопившееся остервенение. Тоненькая цепочка из серебра порвалась, и мне было даже жаль её, она мне нравилась, но я закинула её вместе с крестом за кровать. В раздражении я перевернулась на спину, уставилась в потолок. Они прямо надо мной. Что-то у них тихо всё идёт, не слышу скрипов, животных стонов, кровать почему не ходуном, а? А, знаю, знаю! Валентина, гранд-дама моя, богема, не занимается всякими животными низменностями, она занимается любовью. Так-то. Уж она у меня трепетная умница, за что ни возьмётся, всё выполнит с честью.
А по ходу дела ещё и манерам обучит. Руки, пожалуйста, вот сюда, сударь, на талию, не ниже, ведь что такое любовь, как не танец в постели… Между прочим, я склонна считать вас амбидекстром, мой дорогой. Тьфу! Какая скука там, должно быть, творится! Процесс причащения, иначе не назовёшь ведь.
Эта гордая, бескомпромиссная фраза – «Теперь там счастлива я». Поглядите-ка на эту святошу, Мессалину-мастерицу – соорудила себе спасательный плот от бренных печалей будничных. А мне шитьё-садоводство всучить пыталась. Лицемерка! Дрянь! Гадина! Дважды лицемерка. Вот же дрянь! Лжемадонна. Ненавижу! Ненавижу! Придушила бы, честное слово!
Я сварила кофе, вышла на террасу, сев так, чтобы видеть лестницу в глубине дома. Вскоре моим вниманием завладела моя трясшаяся нога. Тряслась она долго и поразительно мне знакомо – с раздражением брошенной женщины. Я просидела около часа, пережила многие вспышки ярости, гнев сменяла обида, и слёзы не раз обожгли моё измученное лицо. Я мысленно добавила в копилку обид пощёчину, вспомнила другие пустяки и более серьёзные вещи (выходку крёстной при Сатурнино я теперь расцениваю как грубое вмешательство в частную жизнь, без неё я прекрасно завершила бы вечер, не вдаваясь в подробности гадкой мужской сущности прохвостов типа Сатурнино).
Потом всё утихло, я потеряла счёт времени, пока не подул ветерок и не напомнил о моём жалком положении. И тогда уж взвинтилась я по новой, подскочила, схватила яблоко из блюда, вгрызлась в него, попутно неустанно ненавидя всех, кого смогла вспомнить (и Нино зачем-то под раздачу попал). И вот они – шаги на лестнице. Ботинки Пьетро. Валентина-то у нас, как выпускница балетной школы, порхает – правда, с виду это уже больше моль, чем балерина.
Я быстренько кинула себя обратно в плетёное кресло, засунув под себя ноги, чувствовала – физиономия сейчас треснет от ехидства. А вот и он, герой сегодняшних сводок, медленно спускался, попутно заправляя рубаху в штаны. Из ладони его выпала бумажная банкнота. Он поднял её, не глядя сунул в карман. Он продавался, вот оно что…
Но меня тут же отвлёк его молчаливый взгляд, глаза, подёрнутые дымкой. Я попыталась отыскать в них обиду, ведь тогда бы я смогла пожалеть его, утешить, сказать, что я его прощаю. Он ничего вокруг не видел, не желал видеть – так мне показалось, – и моё тело само вжалось в кресло, захотело слиться с ландшафтом, стать невидимым. Я постаралась не двигаться, но ветер будто нарочно играл с моими волосами, как с кухонными занавесками.
Пьетро
