Когда на земле валялись куски раздробленного, искрошенного и затоптанного в песок, мяса - глубоко вздыхая, люди подняли иконы и понесли.
XV.
Нашел Кирилл Михеич - в ящичке письменном завалилась - монетку счастьеносицу - под буквой "П" - "I".
Думал: были времена настоящие, человек жил спокойно. Ишь, и монета то у него - солдатский котелок сделать можно. Широка и крепка. Жену, Фиозу Семеновну, вспомнил, - какими ветрами опахивает ее тело?
Борода - от беспокойств что ли - выросла как дурная трава, - ни красоты, ни гладости. Побрить надо. Уровнять...
А где-то позади, сминалось в душе лицо Фиозы Семеновны, - тело ее сосало жилы мужицкие. Томителен и зовущ дух женщины, неотгончив. Чье-то всплывало податливое и широкое мясо, - азиатского дома-ли... еще кого-ли... не все-ли равно кого - можно мять и втискивать себя... Не все-ли равно?
Горячим скользким пальцем сунул в боковой кармашек жилета монетку Павла-царя, слышит: шаг косой по крыльцу.
Выглянул в окно. Артюшка в зеленом мундире. Погон фронтовой - ленточка, без парчи. Скулы остро-косы, как и глаза. Глаза - как туркменская сабля.
Вошел, пальцами где-то у кисти Кирилла Михеича слегка тронул:
- Здорово.
Глядели они один другому в брови - пермская бровь, голубоватая; степной волос - как аркан черен и шершав. Надо им будто сказать, а что - не знают... А может и знают, а не говорят.
Прошел Артюшка в залу. Стол под белой скатертью, - отвернулся от стола.
- Олимпиада здесь? - спросил как-будто лениво.
- Куды ей? Здесь.
- Спит?
- Я почем знаю. Ну, что нового?
Опять так же лениво, Артюшка ответил:
- Все хорошо. Я пойду к Олимпиаде.
- Иди.
Сел снова за письменный стол Кирилл Михеич, в окно на постройку смотрит. Поликарпыч прошел. Кирилл Михеич крикнул ему в окно!
- Ворота закрой. Вечно этот Артюшка полоротит.
Вспомнил вдруг - капитан Артемий Трубычев и на тебе - Артюшка. Как блинчик. Надо по другому именовать. Хотя бы Артемий. И про Фиозу забыл спросить.
В Олимпиадиной комнате с деревянным стуком уронили что-то. Вдруг громко с болью вскричала Олимпиада. Еще. Бросился Кирилл Михеич, отдернул дверь.
Прижав коленом к кровати волосы Олимпиады, Артюшка, чуть раскрыв рот, бил ее кнутом. Увидав Кирилла Михеича, выпустил и, выдыхая с силой, сказал:
- Одевайся. В гостиницу переезжаем. Будет в этом бардаке-то.
- То-есть как так в бардаке? - спросил Кирилл Михеич. - Я твоей бабой торговал? Оба вы много стоите.
- Поговори у меня.
- Не больно. Поговорить можем. Что ты - фрукт такой?
И, глядя вслед таратайке, сказал:
- Ну, и слава богу, развязался. Чолын-босын!..
Вечером он был в гостях у генеральши Саженовой. Пили кумыс и тяжелое крестьянское пиво. Яков Саженов несчетный раз повторял, как брали "Андрея Первозванного". Лариса и Зоя Пожиловы охали и перешептывались. Кирилл Михеич лежал на кошме и говорил архитектору Шмуро:
- Однако вы человек героинский и в отношении прочих достоинств. Про жену мою не слыхали? Говорят, спалил Запус Лебяжье. Стоит мне туда с'ездить?
- Стоит.
- Поеду. Кабы мне сюды жену свою. Веселая и обходительная женщина. Большевиков не ловите?
- На это милицыя есть.
- Теперь ежели нам на той неделе начать семнадцать строек, фундаменты до дождей, я думаю, подведем.
- Об этом завтра.
- Ну, завтра, так завтра. Я люблю, чтоб у меня мозги всегда копошились. Я тебе аникдот про одну солдатку расскажу...
- Сейчас дело было?
- Ну, сейчас? Сейчас каки аникдоты. Сейчас больше спиктакли и дикорации. Об'ем!..
Варвара в коротеньком платьице, ярко вихляя материей, плясала на кошме. Вскочил учитель Отчерчи и быстро повел толстыми ногами.
Плясал и Кирилл Михеич русскую.
Генеральша басом приглашала к столу. Ели крупно.
Утром, росы обсыхали долго. Влага мягкая и томящая толкалась в сердце. Мокрые тени, как сонные птицы, подымались с земли.
Кирилл Михеич достал семнадцать планов, стал расправлять их по столу и вдруг на обороте - написано карандашом. Почерк мелкий как песок. Натянул очки, поглядел: инструкция охране парохода "Андрей Первозванный". Подписано широко, толчками какими-то - "Василий Запус".
Конец первой части.
Книга вторая. Комиссар Васька Запус.
(Продолжение.)
I.
Идя обратно, - с озера, - у пашен, где крупное и твердое жнивье, Запус увидал волка. Скосив на-бок голову, волк подбористой рысью пробежал совсем близко. Запус заметил - в хвосте репейники, а один бок в рыжей глине.
Запус (так: "репейники, вцепилось, круглое, пуля, убить") дернул руку к пуговице кобуры. Волк сделал высокий и большой, словно через телегу, прыжок. Запус тоже подпрыгнул, стукнул каблуками и закричал:
- Ау-ау-ау!..
И дальше, всю дорогу до сеней просфирни, Запус смеялся над растерянным волчьим хвостом:
- Как тряпица!.. Во-о-олк... Во-о-оет!.. Ко-оро-ова!.. Корова, а не волк, черти! Ха-а-а!.. Тьфу!
Напротив сеней, подле воды, в боте (долбленой лодке) сидел Коля Пимных. Голова у Пимных маленькая, как бородавка, а удилище в руке висело, как плеть. В садке неподвижно лежали золотисто-брюхие караси, покрытые кровавыми полосами - точно исхлестанные.
Запус остановился у бота и, глядя через плечи Пимных, спросил:
- Просфирня дома?..
Голос Пимных был гулкий, но какой-то гнилой.
- Мое какое дело? Ступай, узнаешь. Это ты с матросами-то приехал? Оку-урок! Землю когда мужикам делить будешь, мне озеро в рыбалку вечную отдай.
- Рыбачишь?..
Пимных встречал Запуса каждый день. Ночами приходил к ферме, где стоял отряд. Со стога, против фермы, долго с пискливым хохотом глядел на костры. А в деревне, встречая Запуса, задавал чужие вопросы.
- Карась удочку берет, когда шипишка в цвету, знай. Карася счас ловят сетью али саком, можно ветшей. Ты не здешний?..
- Удочку зачем тебе?
- Это не удочка, а удилище. Только леска для отвода прицеплена, дескать, хожу на рыбалку. Бывает, что отнимают, скажут, буржуй.
- Отымут?.. Кто?
- Все твои, дизентеры. Ты им когда земли нарежешь? Пущай они осядут, не мешают. Сам-то какой губернии? Я все губернии знаю - Полтавскую, Рязанскую, Вобласть царя Донского - атамана Платова... В вашей губернии как баб боем берут...
Он вдруг широко блеснул белками глаз, пискливо засмеялся:
- В каждой губернии на бабу свой червяк, как на рыбу. - Где бьют, где щекочут.
Запус повернулся к просфирниным сеням. Пимных, густо сплевывая в воду, бормотал поверья о бабах. Руки у него липко щелкали, точно ощупывая чье-то потное тело, голос облеплен слюной. Запус обернулся: губы у Пимных были жилистые, крепкие, как молодая веревка.
- Ты, Васелий, к просфирне зачем?..
- В армии тебе надо служить, а не лодырничать.
Пимных прикрыл губы ладонью - нос у него длинный и тонкий, точно палец. Ладонь - в тине, да и весь он из какой-то далекой и неживой тины. Гнилой гноистый голос:
- Грыжа с рожденья двадцать пять лет идет. Кабы не грыжа, гонялись бы за мной казаки, как за тобой, никаких... А я по бабам пошел, это легче.
В этих низеньких, с полом, проскобленным до-желта, комнатках, надо бы ходить медленно, чинно и глубоко кланяясь. Подоконники - сплошь горшки с цветами: герань, фуксия, малиновый кюшон. Плетеные стулья и половики-дорожки плетеные, цветного тряпья.
Просфирня - Елена Алексеевна и дочь у ней - Ира, Ирина Яковлевна. Брови у них густые, черные, поповские и голос молочный, белый. Этим молочным голосом говорила Ира в веснущатое лицо Запуса:
- С медом кушайте.
Запус весело водил ладонью по теплому блюдечку:
- Благодарствую.
Дальше Елена Алексеевна, почему-то строго глядя на дочь, спросила: "долго ли продолжится междоусобица?". Запус ответил, что долго. Елена Алексеевна хотела спросить об'яснений, а потом, будто невзначай, - про сына Марка. Но смолчала. Запус тоже молчал, хоть и лежала у него в кармане френча маленькая бумажка о Марке и о другом.
Сказал же про волка и Пимных.
- Никола-то? - жалобно протянула Елена Алексеевна, - какой он ловец, он все насчет чужого больше... Только слова он такие нашел, что прощают ему за них. Один, ведь, он...
- Какие слова?..
Тогда Елена Алексеевна достала из ящика толстую книгу рукописного дела с раскрашенными рисунками. Запус, чуть касаясь плеча Иры, наклонился над книгой:
- Апокалипсис, - сказала Ира, слабо улыбаясь, - из скитов. Двести лет назад писан. Здесь все об'яснено, даже нонешнее...
Елена Алексеевна рассказывала про узенькие рисуночки: желтые огни, похожие на пальмы; архистратигов, разрезающих дома и землю, как ножом булки. Запусу понравилось - розоватая краска рисунков похожа на кожу этих женщин. Он пощупал краску пальцем - атласистая и теплая.
Ира взглянула на его волосы, улыбнулась и быстро, так что мелькнули из-под оборки крепкие босые икры, выбежала. Просфирня утерла слезы, проговорив жалобно:
- Теперь так не умеют.
Запусу стало скучно смотреть рисунки. Он поиграл с котенком кистью скатерти, огляделся, согнал мух с меда. Торопливо пожав руку просфирне, выбежал.
