Их встретили в вестибюле и отвели в просторный зал с длинным угловым диваном. Вслед за ними в дверях показался приземистый официант с пластмассовым подносом, на котором стояли два высоких, как рюмки, стакана с горячим мятным чаем. Взгляды присутствующих были устремлены на Мэгги и ее спутника. Люди сидели рядком на длинном диване, курили и прихлебывали чай или кофе. Словно таксисты в своей дежурке в ожидании новых заказов. Это была охрана министра. А попросту говоря — прихлебатели, которых влиятельная родня устроила на тепленькое местечко, где особенно не приходилось трудиться.
— Господин аль-Шафи ждет вас. Пожалуйста, проходите.
Оказывается, это была приемная. Мэгги, подхватив свой черный кейс, пошла за одним из охранников, который провел их через внутренние двери в следующую комнату — гораздо более скромную по размерам, настоящий рабочий кабинет. Министр был не один. На диване и на стульях вдоль длинного стола разместились несколько его приближенных. На дальней стене красовался портрет Ясира Арафата, а рядом с ним календарь, иллюстрированный картой Палестины. Художник был явно активистом ООП, так как карта включала в себя не только Западный Берег реки Иордан и Сектор Газа, но также и территорию всего нынешнего Израиля.
Халиль аль-Шафи поднялся из-за стола, чтобы пожать Мэгги руку.
— Мисс Костелло, — на хорошем английском сказал он. — Стало быть, вы решили временно вернуться к работе. Специально ради того, чтобы заглянуть в нашу песочницу и помирить малолетних драчунов, не так ли?
Мэгги не удивилась осведомленности палестинца. Ее предупреждали, что она будет встречаться отнюдь не с дураком. Аль-Шафи просидел в израильской тюрьме более пятнадцати лет. И посадили его не только по обвинению в причастности к терроризму, но и за вполне конкретные убийства. Организация освобождения Палестины подняла его на знамя своей борьбы, и благодаря этому он стал легендарной личностью, символом сопротивления «израильской агрессии». В тюрьме он выучил иврит и английский и на трех языках — ежемесячно — писал воззвания к палестинскому народу, которые распространяла на воле его жена. Тон этих посланий каждый раз бывал разным. В зависимости от ситуации. Иногда он призывал к политическому сплочению, иногда — к оружию. Три месяца назад израильтяне выпустили его из тюрьмы. Мирный процесс только-только начинался…
Сейчас аль-Шафи был неофициальным лидером как минимум половины всех палестинцев — тех, кто поддерживал не ХАМАС, а движение Арафата ФАТХ.[7] Как ни странно, но официального статуса в партии у аль-Шафи не было, но все хорошо знали — без его разрешения там даже чихнуть не решались.
Мэгги пригляделась к нему. Фотографии не могли помочь ей составить о нем цельное впечатление. На них обычно был изображен небритый мужчина с грубыми чертами лица, более смахивавший на бандита, чем на политика. Но тот, что стоял сейчас перед ней, явно хорошо образован и весьма умен.
— Мне дали понять, что игра стоит свеч. Что вы и израильтяне были буквально в шаге от заключения мира.
— В том-то и дело, что были.
— А теперь нет?
— Разумеется, нет. Израильтяне днем ведут с нами дипломатические беседы, а по ночам продолжают нас уничтожать.
— Вы говорите так уверенно, словно не допускаете никаких иных трактовок случившегося. А между тем я слышала, что палестинцы не раз убивали своих соотечественников. По разным поводам.
В глазах его сверкнул гневный огонек, на что Мэгги ответила спокойной улыбкой. Это была чисто профессиональная реакция. Более того, она намеренно добивалась от собеседника вспышки недовольства ее прямотой. Это должно послужить ему намеком на то, что Мэгги не какая-нибудь легкомысленная дурочка, которую можно не принимать во внимание.
— Ни один палестинец не посмел бы поднять руку на героя своего народа, каковым являлся доктор Нури. Плоды его трудов — предмет нашей национальной гордости. С одной стороны. А с другой — удар по гегемонии израильской точки зрения на историю.
Тут Мэгги очень уместно вспомнила, что аль-Шафи защитил в тюрьме докторскую по политологии…
— Все это мне известно. Но кто знает, чем доктор Нури занимался в свободное от основной работы время?
— Поверьте мне на слово: уж кто-кто, а доктор Нури был просто не способен на предательство интересов своего народа.
— Да бросьте. Мы оба с вами хорошо знаем, что он не являлся большим поклонником палестинской администрации, так называемого правительства национального единства, и терпеть не мог движение ХАМАС.
— А вы прекрасно осведомлены о наших делах, мисс Костелло. Ахмад Нури сознавал, что эта власть является единственно возможной на данном этапе. Что это правительство национального единства, способное увлечь за собой самые разные слои нашего народа. И когда ФАТХ создал коалицию с ХАМАС, доктор Нури спокойно принял это.
— Можно подумать, у него была возможность публично возражать. И потом… насколько мне известно, лица, сотрудничающие с противником, обычно не афишируют свою деятельность. Так как же вы беретесь со всей определенностью утверждать, что доктор Нури не имел сношений с израильтянами?
Аль-Шафи смерил Мэгги долгим, нехорошим взглядом.
— Послушайте, уважаемая. Я лучше вас знаю свой народ и лучше вас способен отличить предателя от честного человека. Палестинец может склониться к измене лишь по молодости, от нищеты или от отчаяния. Когда представляет собой удобную мишень для шантажа или когда у врага есть то, в чем он остро нуждается. Все это не могло иметь никакого отношения к доктору Нури! Да и в конце концов…
— …он ничего не знал из того, что могло бы заинтересовать израильтян, — неожиданно продолжила его мысль Мэгги. Ей и самой эта очевидная идея только сейчас пришла в голову. — Пожилой ученый, который всю свою жизнь прокопался в земле… Ему нечем было поделиться с врагом.
— Д-да… вы правы… — Аль-Шафи несколько растерялся. Его собеседница слишком быстро уступила. Он не мог понять, где же тут подвох. — Стало быть, вы теперь понимаете, что убить его могли только израильтяне?
— Во всяком случае, эта версия объясняет странный акцент убийц, подслушанный очевидцами.
— Именно. Так вы согласны со мной?
— Допустим, это были израильтяне. Зачем им понадобилось убивать Нури?
— А зачем они убивают палестинцев на протяжении последних ста лет? Сионисты громогласно твердят нам о мире, но это ложь. Наглая и беспардонная ложь! На самом деле мир им совершенно не нужен. Даже вреден. Они его боятся. Поэтому всякий раз, в самую последнюю минуту, они отказываются от мирных соглашений. Или провоцируют нас, чтобы мы отказались. И продолжают нас уничтожать. Вы спрашиваете: зачем им понадобилось убивать палестинца? О Аллах, вы совсем из другой вселенной. Вы ничего здесь не понимаете. Американская пресса обвиняет нас в том, что на переговорах наши лидеры не обмениваются рукопожатиями со своими оппонентами. Вам этого не понять! Да отсохнет рука каждого, кто когда-либо пожмет руку израильтянину!
— Но если израильтяне захотели вас спровоцировать, почему они выбрали такую странную жертву? Не выгоднее ли было, уж извините, устроить какую-нибудь локальную резню, чем лишать жизни престарелого ученого-отшельника?
— Они не идиоты. Если они устроят резню, мировое сообщество будет не на их стороне. Если же они ловко спровоцируют нас на отказ от переговоров, мировое сообщество их поддержит, а нас заклеймит. Как вы не понимаете? Израильтяне — коварная и насквозь лживая нация. Вот с кем нам приходится мириться!
Какая-то фальшивая нотка резанула слух Мэгги. Она насторожилась. В речи аль-Шафи в последние минуты все чаще стали проскальзывать «митинговые» фразочки и словечки. Он говорил на повышенных тонах, напыщенно, глаза его метали молнии. Похоже вел себя один из полевых командиров во время войны в Югославии… И как только Мэгги вспомнила тот случай, она тут же все поняла. Ну конечно! Аль-Шафи не ей все это говорил. Все эти напыщенные слова предназначались для слуха тех его собратьев по оружию, которые находились в кабинете.
— Доктор аль-Шафи, не могли бы мы поговорить наедине?
Тот знаком попросил остальных удалиться.
— Спасибо. Мне показалось, что вы хотели мне что-то сказать. Одной, я имею в виду.
— Я все рассказал, — уже совершенно другим тоном отозвался аль-Шафи.
— Вы сказали, что убийцами доктора Нури могли быть переодетые израильские боевики.
— Верно.
— Но что-то подсказывает мне, что вы сами не очень-то верите этой версии. Мне показалось, есть что-то такое, о чем вы не могли говорить в присутствии своих коллег.
— Теперь я понимаю, как вам удалось заработать себе столь высокую репутацию, мисс Костелло. Вы просто читаете чужие мысли. — Он невесело усмехнулся.
